русского символизма» (1910). Ап. Григорьев, которого совсем по-новому
начинает творчески осмыслять Блок в этот период, никогда не рискнул бы
поэтически на такие прямые, непосредственные переходы между философски-
обобщающей темой «кометности» и человечески-эмпирическим планом:
прямые переходы от «хаоса» к «кружевам» были бы для него бенедиктовщиной.
Блоку такой переход удается, и вопрос состоит именно в том, почему и как ему
это удается.
Прежде всего, важен тут подтекст «публицистики», от которой
открещивался молодой Блок, т. е. искания социального истолкования личных
тем, связанные со стихами о 1905 годе и вообще с переживаниями первой
русской революции. Это — основа. Однако прямой социальной темы в
стихотворении нет. Едва ли она вообще здесь возможна в прямом виде. Поэтому
в стихотворении есть вызывающая резкость в скрещении двух планов, чего нет,
скажем, в стихотворении «Твоя гроза меня умчала…». Однако в каждом из этих
двух случаев по разным причинам прямо не присутствующая социальность
ассоциативно подсказывается общим потоком стихов этой поры. Для
стихотворения «Там, в ночной завывающей стуже…» особенно важно то, что
космической «стуже» отчасти противостоит, отчасти же сливается с ней образ
женщины «южных», «диких» страстей — цыганки или испанки, вырастающий
из метели и с ней же противоборствующий:
Вот плывут ее вьюжные трели,
Звезды светлые шлейфом влача,
И взлетающий бубен метели,
Бубенцами призывно бренча.
Третья строфа начинается строкой: «С легким треском рассыпался веер» — в
итоге «кружева», «бубен», «веер», сливаясь с метелью, метафорой стихии,
хаоса, создают внутренне противоречивый образ страстной южной женщины;
глаза женщины обращены на север, и отсюда — «Мне, холодному, жгучая
весть». «Он» становится севером, «она» — югом. Оба приобщаются к
космическому хаосу. В сущности, движение метафор довольно просто Все дело
в том, что «мировое» и «личное» сливаются не прямо, но в лирических
персонажах-характерах. Посредничество театрализованного персонажа (ибо
«испанка» или «цыганка», охваченная «мятежной» страстью, — это театр) и
разряжает остроту прямого столкновения личного и общего, иначе у ситуации
был бы риск стать просто комической, как это получалось часто у
упоминавшегося выше Бенедиктова.
Возникает в итоге программно-резкая вещь, дающая совершенно иное, чем
в первой книге Блока, истолкование «кометной» темы. Однако внутренняя
противоречивость персонажей, приобщенность их к «хаосу», к чувственным
стихиям социальна только косвенно; это требует изнутри дальнейшей
конкретизации персонажей и всех обстоятельств в стихе. Поэтому последующее
развитие темы приводит к тому, что в стихотворении «Твое лицо бледней, чем
было…» женщина-комета предстает в обстоятельствах городской жизни, и
отношения ее с кометой-мужчиной (что тоже обнаруживает явную связь и
переосмысление образов-тем Ап. Григорьева) даются в страданиях и горечи
отношений современных людей: «ее» лицо «бледней, чем было» тогда, когда
они впервые встретились на земле, в городе, потому что они прошли круг
современных переживаний, «где страсть и горе сочтены». Сейчас все дело в
том, насколько сохранились в них высокие космические стихии:
Мы знали знаньем несказанным
Одну и ту же высоту
И вместе пали за туманом,
Чертя уклонную черту.
Но я нашел тебя и встретил
В неосвещенных воротах,
И этот взор — не меньше светел,
Чем был в туманных высотах!
Все последующее и должно быть воскрешением, новым приобщением к
полузабытой, задавленной горем современной жизни космической стихии:
Не медли, в темных тенях кроясь,
Не бойся вспомнить и взглянуть.
Серебряный твой узкий пояс —
Сужденный магу млечный путь.
В итоге — «страсть и горе» даются в столкновении со «стихиями» опять-таки в
некоем душевном абстрагировании, без достаточной социальной и бытовой
конкретизации. По внутренней логике развития искусства Блока, поскольку все
это происходит на фоне других блоковских тем и в сплетении с ними и
наиболее острой потребностью является именно социальная конкретизация, она
и должна вспыхнуть в какой-то момент особо резко: именно так происходит в