— Будет у тебя аэроплан, Сэм. Я точно знаю.
— Правда?
— Ну конечно! Конечно, будет. Ты только обязательно повторяй себе: у меня будет аэроплан, у меня будет аэроплан. И добьешься, это видно по твоей челюсти. А кстати, деньги за газеты я могу тебе одолжить. Придет время, вернешь.
— Не могу я взять у тебя деньги, Мэри.
— Почему это? У меня как раз можешь, я так считаю. — Она обняла его за плечи. — Да ты отдашь, сам знаешь, что отдашь, и я знаю. Придет время, и отдашь, Сэм.
Но ему вдруг стало не по себе, неспокойно на душе.
— Откуда ты знаешь про эти газеты на мостовой?
— Да ты мне сейчас рассказал.
— Нет, неправда. Так я не рассказывал.
Она попыталась отодвинуться, но он крепко держал се за плечи, словно опасался, что она сейчас спрыгнет и убежит.
— Откуда ты знаешь, Мэри? Я не рассержусь, честное слово, но ты скажи, откуда?
Она ответила тонким голосом:
— Про тебя напечатано в «Аргусе» и в «Новом Веке». В тех номерах, что я тебе передала. Тебя всюду разыскивают, Сэм. И в реке Йэрра, и в оврагах. И во всех местах. На много, много миль. Только не в нашей стороне. Как тебя сюда занесло, Сэм?
— О господи…
— Фотографию твою школьную поместили на первой странице.
— Господи…
— Разве плохо, что ты прославился?
— Так — плохо. О господи. Значит, они шарят на дне Йэрры? Да ведь я совсем в другую сторону подался. Они что, считают, что меня в живых, что ли, нет?
— Не считали бы, не искали бы в реке, верно?
— А как же мама моя?
— Про маму не пишут. А про папу есть.
— Что? Что там про папу?
— Он говорит, что тебя нельзя было оставлять одного на улице. Что это стало с людьми? — говорит он. Людям дела до тебя нет, потому что ты всего только мальчишка-газетчик. Была бы на тебе богатая одежда, они бы наняли такси и привезли тебя домой, он говорит, ты побрел оглушенный неведомо куда и попал в беду. И если тебя нет в живых, это их вина. Он говорит, даже деньги у тебя украли, а велосипед твой разбился вдребезги и никто даже не подобрал твои газеты. Никому дела нет, он говорит… А мне есть, мне есть до тебя дело, Сэм.
— Это неверно. Людям всюду было до меня дело. Папа не должен был так говорить, Мэри.
— Я всегда буду тебя любить, Сэм. Пока не умру.
ДВАДЦАТЬ ТРИ
О, эта слепящая, раздирающая боль у Сэма внутри, сама уже — порог, за которым любая боль перестает чувствоваться. И далекие-далекие голоса, раздающиеся у него в голове. И ухватившие его грубые, бессильные руки, которые пытаются разодрать на куски его неподвижное тело на пилотском кресле.
— Вытащи его. Вытащи его оттуда. Мы не успеем выйти из пике.
— О-о, оставьте меня! — кричал Сэм. — Дайте умереть там, где я лежу.
Но они не слышали, потому что ни один звук не прорвался наружу. И море было уже тут, в нескольких секундах от них.
— О Мэри! — воскликнул Сэм. — Я вынужден оставить тебя…
— О Мэри! — крикнул Сэм. — Пока не умру…
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ
В открытую дверь упала массивная тень и загородила проникавший снаружи свет. Испуганный шепот Мэри сложился в одно слово:
— Папа.
Одно-единственное слово, вспыхнувшее пламенем у Сэма внутри.
— Ты же сказала, еще целый час.
— Это он.
— Почему это дверь открыта, а? Мэри, ты там, что ли?
Не голос, а рык. Ну и силища. Кажется, сейчас со стен пыль от страха посыплется.
— О гос-поди, — шепотом простонал Сэм, а Мэри рванулась к лестнице, но не попала на ступеньку и, барахтаясь в темноте, хватаясь за Сэма, за край антресолей, ускользнувший из-под ее пальцев, с громким криком грохнулась на пол.
Как это все быстро случилось. За одну секунду. За одну секунду изменился весь мир. Мэри лежала внизу и стонала, будто невесть сколько времени уже вот так лежит.
Человек переступил порог. Слон вошел в дверь.
— Где ты тут? Да что тут происходит?
Мэри лежала и стонала.
— Ты что, упала с антресолей? Ты что там делала, а?
— Ой, нога, моя нога!
Сэм распластался на досках, прижался к ним, боясь дышать, боясь оставаться живым, мечтая превратиться в ящерицу, в соломину. Что, если край одеяла свисает вниз? Что, если снизу видны его ноги? А ведь она сказала, еще целый час! Что там сейчас делается, внизу? Сэму ничего не было видно. Он прижался лицом к доскам, распластался и глаза закрыл — как страус. А Мэри плакала, жаловалась на ногу.
— Так и знал, что ты шкоду задумала. На место не сидела, вся искрутилась. Если этот мальчишка Каллен здесь, я ему голову отрублю.
— Да нет там никого, па. Сколько раз уж ты убеждался. — Она плакала — от страха, от боли, от неожиданности. — Ой, нога! Ой, она вся изломалась, я знаю!
— Если ты посмела…
— Да нет же там никого. Нет никого! Все этот страшный опоссум!
— Сказано тебе было, не выходить из дому.
— Это все он, опоссум! Убирать-то не тебе приходится. Вот ты и не понимаешь. Ты знаешь, как меня испугал? Из-за тебя я упала. Ну чего ты на меня так рявкнул, скажи?
— Из-за своей дури ты упала, дурная девчонка. Нечего тебе там было делать. Дома должна была сидеть. Для чего у нас собаки тогда? Ну что теперь с тобой делать, если ты сляжешь на месяц, а то и больше?
— Поставить капкан на опоссума, вот что тебе делать. Придется тебе теперь самому убирать, так живо капкан поставишь. А то прошу, прошу. А тебе горя мало. Теперь вот ногу сломала.
— Нога у тебя как новенькая. Нога у тебя в полном порядке.
Мэри зарыдала еще громче прежнего.
— Ты что, не умеешь отличить перелом от подвернутой лодыжки?
— О-ой, да не крути ты так!!
— Столько переполоху из-за пустяка. — Сэм услышал вздох. Глубокий вздох облегчения. — Столько переполоху, голубка. — Какая нежность в голосе, ласка, забота. Разве ожидаешь от такого человека?
— Обопрись об меня, — говорит тот. — Глупышка ты, Мэри. Ишь как меня напугала.
Он, верно, взял ее на руки, и Сэм поднял голову, чтобы посмотреть им вслед.
Мэри, Мэри. Вот ты и уходишь.
Не подняла ли она руку? Не махнула ли ему на прощание от порога?
Он припрятал одеяла под соломой и кубарем скатился по лестнице. Ночь за дверью черным-черна. Куда же теперь?
А посуда, с которой он ел? Нельзя же ее так оставить. Она может выдать его — и Мэри! — с головой.
Сэм бросился со всех ног, ему казалось, бросился, спасая жизнь.
Минуты через две, или через пять, он зашвырнул тарелку, кружку и ложку с дороги в кусты и зашагал дальше быстро, как мог. В лицо ему моросил мелкий дождь, и мир вокруг вставал такой черный, мокрый, огромный. Куда теперь? Ох, куда же, куда теперь? Бог весть. Он шел посередине дороги, шел по бровке, шел, петляя, наугад, ощупью прокладывая себе путь и не видя никого, ни живой души.
То была длиннейшая ночь во всей мировой истории. И всю ночь напролет Сэм шагал и шагал вперед, шагал, потому что негде было остановиться и надо было не замерзнуть, потому что он знал, если он приземлится здесь, то не выживет. Всю ночь напролет шагал, упрямо переставляя ноги, всю ночь совершал беспосадочный перелет через полюса.
А когда рассвело, он передохнул немного, присев в развилке поваленного дерева у обочины узкой дороги, которая петляла над оврагами, через леса и горы. Вокруг росли папоротники, высокие, как пальмы, и десять тысяч птиц распевали оглушительным хором, из земли, звеня, сочась, играя, бежали ручьи, и запах стоял древний, как миллион лет назад.
— Я иду в Гипсленд, — вслух сказал Сэм. — Я иду. Иду! Мама получит мое письмо. Через несколько часов получит. И будет знать. Наступает время человеку уходить, и надо идти, вот и все.
Где-то в лесу, словно колокол, звенел топор. Где это? Там внизу?
Слышно было, как кто-то поет.