Рейнольдс развернулся к Верньяну. Стоит ли рассказать этому про гостей с Земли? Вряд ли. Верньян был стар, кожа его казалась заметно бледней, чем у товарищей, волосы почти выпали. Под глазами морщины, одно ухо порвано.
Верньян не открывал глаз.
Вспомнив уроки, Рейнольдс тоже закрыл глаза.
И оставил их закрытыми. В темноте субъективное время ускорялось, но он был уверен, что прошло больше пяти минут.
Потом чужак нарушил молчание. Нет, он не заговорил, но запел: голос Верньяна зазвенел высокими призывными нотами хорошо настроенной скрипки, начал взмывать и опадать по октавам — приятный, успокаивающий, хладнокровный. Рейнольдс тщетно старался сконцентрироваться на песне, отстранившись от всех ощущений, никого не узнавая, кроме Верньяна. Игнорировал запах и вкус воздуха, далекое гудение корабельных механизмов. Песнь чужака все тянулась, голос казался нацеленным к звездам. Джонатон тоже исполнял песни, но не такие. Когда пел Джонатон, голос его словно бы метался в панике, панически дергался в поисках опоры. Верньян же пел уверенно, не зная сомнений. Рейнольдс ощущал головокружительный авторитет существа, его силу и достоинство патриарха. Голос и песнь ни разу не дрогнули и не сфальшивили. Верньян в точности знал, что делает.
А что он чувствовал? Трудно было судить. Если ничего, тогда... Но нет, нет, думал Рейнольдс, нужно сконцентрироваться на голосе, позволить ему охватить себя, омыть, воскресить. Я новый человек. Рейнольдс мертв. Я — другой. Мысли эти являлись ему чужацкими шепотками. Давай, Рейнольдс. Лети. Прочь отсюда. Лети.
Потом до него дошло, что он тоже поет. Он не мог бы сымитировать пение Верньяна, слишком уж отличался голос чужака, но пытался, слышал, как собственный голос взмывает в устрашающе близком подобии, почти тая в неизменных чужацких напевах, сливается с ними. Два голоса вдруг слились в одно целое, перепутались, соединились, и этот новый голос воспарил еще выше, еще и еще, все дальше и дальше, потянулся все дальше и глубже.
Затем он ощутил это. Рейнольдс. И понял, что это такое.
Солнце.
Древней всея Земли. Существо величественней и обширней Земли, превосходящее мудростью и могуществом. Божественный шар тепла и энергии.
Рейнольдс обратился к звездам.
И, осознав это, непроизвольно шарахнулся от концепции, голос его ослабел от страха, увял, начал опадать и фальшивить; Рейнольдс метнулся прочь, в поисках Земли, но Верньян потянул его назад и воспрепятствовал бегству. За тонкой внешней оболочкой Солнца Рейнольдс узрел полноту внутреннюю. Сердцевину. Непроницаемую тьму внутри. Его снова охватил страх. Он взмолился о пощаде. Слезы потекли по лицу огненными струями. Верньян защитил его и направил вперед.Вперед следуй-увидишь-узнаешь. Силы сжаты в точку...
И он увидел.
Можно ли было назвать его злым? Сама мысль показалась абсурдной. Не размышляя, но чувствуя и проницая, соприкоснулся он с полнотой этого существа — звезды, Солнца, — и постиг, что оно не злое. Обозрел неприкрытую полноту его несущественности. Ощущения отсутствовали. Холоднее стужи, ужаснее ненависти, низменней страха, чернее зла. Бескрайняя внутренняя целостная несущественность всего бывшего чем угодно.
Я видел достаточно. Нет!
Да, вскричал Верньян, соглашаясь с ним.
Задержись он там еще на мгновение, путь назад был бы отрезан. Верньян также знал это — и отпустил Рейнольдса, позволил ему вырваться.
Однако песнь не прерывалась. Другая песнь. Рейнольдс не без труда следовал ей, пытаясь имитировать голос чужака. На сей раз, однако, ему было проще. Два голоса слились, соединились, стали единым целым.
И Рейнольдс очнулся.
Он лежал на полу чужацкого звездолета, и радужные яркие стены кружились над ним.
Верньян перешагнул через него. Рейнольдс видел выступающее брюхо чужака. Верньян не оглянулся и не опустил головы, но направился прямо к двери, к выходу, быстрей и равнодушней холодной внутренней души самого Солнца. На краткий миг Рейнольдс возненавидел Верньяна сильней, чем кого бы то ни было в жизни. Потом сел, обхватил себя руками, принуждая возвратиться к реальности. Я в порядке, убеждал он себя.Я вернулся. Я жив. Стены перестали вращаться. Пол позади утратил цепкую шероховатость. Тени в уголках поля зрения истаяли.
Джонатон вошел в зал. Он был один.
— Теперь вы видели, — сказал он, пересекая помещение и занимая обычное свое место у стены.
— Да, — Рейнольдс не осмеливался встать.
— И теперь вы знаете, почему мы ищем. Столетиями наша звезда была к нам добра, любила нас, но теперь изменилась — и стала такой, как ваша.