— Не знаю, — вздохнул он. — Я до компотов дочитать не успел.
— Господи! — говорила потом на кухне Мэри, промокая уголки глаз кружевным платочком. — Если бы я знала… Я ведь из совершенно добрых побуждений дала им эту книгу…
— Да что вы казнитесь… Сам виноват, — успокаивал её дядя Толя. — Это ведь… извиняюсь, отчества вашего не знаю…
— Францевна, — всхлипывая, отвечала Мэри.
— Это ведь, Мэри Францевна, как в пословице говорится: заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибёт…
— А культурки поднабраться нашим мальцам действительно было бы не вредно! — сказала тётя Дуся. Она тоже была на кухне и тоже сочувствовала Мэри. — Уж больно хамьё надоело!
И все, кто были в этот момент на кухне, с ней согласились.
С этого дня никто не звал Мэри даже за глаза, даже в шутку «мамзелью», а только уважительно — Мэри Францевна.
«Умпа-ра-ра!..»
Привязался ко мне этот припев: «Умпа-ра-ра!..» И главное, такой прилипучий, с любыми словами петь можно.
(Это для рифмы, никакой рукавицы не теряли, потому что был сентябрь и никто рукавиц не носил.) Серёга уже целых семь дней в больнице лежит и неизвестно, ещё сколько лежать будет. Без него мне плохо, и ему без меня, наверное, тоже.
Удрал я с последних двух уроков и поехал больницу искать. В том районе я никогда не был, но нашёл быстро. Как вышел из трамвая — а вот она, у самой остановки. Написано: «Детская поликлиника».
Круглое такое окошко, а на нём короной буквы: «Регистратура». Только я в окошко сунулся, а оттуда как закричит тётенька в белом халате:
— Это что ещё за явление?! Да долго вы меня ещё терзать будете? Из какого ты класса?
— Из второго.
— А фамилия?
Я сказал. Она порылась в каких-то бумажках, а потом как закричит опять:
— Нет твоей карточки! Пойдём!
Выскочила из-за загородки, схватила меня за плечо и побежала по коридору, я только об её живот головой стукаюсь. Подбежали к кабинету, тут она меня как толкнёт животом, так я в дверь и залетел.
В кабинете сидит другая тётенька, у неё на лбу зеркальце с дырочкой, чтобы было видно, куда зайчики пускать.
— Вот! — кричит та, что меня привела. — Ещё один!
— Господи! — говорит доктор. — Это же наказание какое-то! Долго они идти будут?! Наваждение какое-то!
— И карточки нет! — подзуживает тётка.
Тут они обе как закричат, я думал, вообще меня разорвут. Я уж молчу, чтобы их не раздражать.
— Садись! Открой рот!
Сел. Открыл.
— Кошмар! Сейчас люголь и немедленно к стоматологу, четыре кариеса! — И ещё стали какие-то непонятные слова говорить.
«Наверное, — думаю, — они всем на всякий случай в горло смотрят: нет ли там случайно косточки, как у Серёги».
А зеркало мне прямо в глаза светит — ничего не видать.
— Тётя, — говорю я как можно вежливее. — Это Серёга, а я ничем не…
— Молчи! Открой рот! Скажи «а-а-а».
— А-а-а! — Тут мне в горло какой-то пакостью как брызнут. Противная. Жжёт! У меня дыхание перехватило. Хотел закричать: «Что вы делаете?!», а голос пропал, только шипение какое-то из горла идёт.
— Ничего, ничего, — из-за зеркала доктор говорит. — Сейчас к стоматологу. Быстро! Боюсь, как бы не пришлось тебе миндалины удалять.
«Какие, — думаю, — миндалины! Я никаких миндалин не ел! Вообще никаких орехов не ел».
И опять полетели мы с тёткой по коридору. Не успел я охнуть, а уже у стоматолога, в зубном кабинете сижу, рот ватой набит. И этот двестиматолог, будь он неладен, у меня в зубе своей электродрелью бурит — дым идёт. И ещё поёт:
— «Ямщик замолк и кнут ремё-о-о…» — При этих словах он мне в зубе что-то такое нажал, что у меня слёзы из глаз посыпались, и бормашина остановилась.
Тристаматолог сверло сменил и опять:
— «Ямщик замолк и кнут ремё-о-о…»
Я даже выгибаться начал!
— Это ж надо так рот запустить! — говорит этот четырестаматолог. — Молчи! Молчи! Сейчас пломбы поставлю… Два часа не есть. И минут десять держи рот совсем закрытым. Вот так сожми и держи.