В соборе, стоящем на холме, испокон веков королевском, княжеском, епископском, уже объявлялось о помолвке. Дважды объявлялось. Взмыли вверх громкие слова, понеслись в предместье, в нашу, неспешно плывущую по реке, по пруду, деревню. Их внимательно выслушивали, разносили по улочкам предместья, повторяли шепотом на крылечках, в садиках при доме, где растет разъединственная вишня, орех или яблонька, в огородиках, где посажены петрушка, морковь и лук, срезаны черенки с фруктовых деревьев, земля подкормлена с трудом накопленным за зиму навозом. И в деревянном клубе запахло свадьбой. Там собирались устроить свадебный пир с танцами. Обтерев пыль, помыли столы, табуреты, мягкие стулья, кресла мыльной водой, промазали керосином. Деревянные, рассыхающиеся от жары, трескающиеся на морозе стены Франек с товарищами грунтовали, олифили, украшали пихтовыми ветками, привезенными на пикапе с гор. Были вырезаны из белого картона подходящие к случаю лозунги, буква за буковкой наклеены на полотно, по стенам развешаны. Кроме того, втайне от нас был приглашен уличный оркестр, с весны до поздней осени играющий на деревянных улочках, на задворках, в провонявших кошками дворах, где спертый воздух и распаренная грязь под ногами; сговорились с музыкантами в лакировках, в штиблетах, в костюмах с иголочки, в лихо заломленных шапках, в рубашках с расстегнутым воротом, с небрежно обвязанным вокруг шеи шарфиком, исполняющими аргентинские танго, бразильские самбы, таитянские напевы, цыганские песни и русские романсы, такие печальные, что, когда слушаешь их, кажется, будто кто-то твою душу ковыряет иголкой и до того доковыряется, что тебе захочется вывернуть ее наизнанку за медный грош, завернутый в обрывок газеты, в бумагу от масла, летящий из окна в густую пыль, в непросохшие после грозы в воскресенье грязные лужи.
У нас все чаще спрашивали, приедет ли кто из деревни. Мы отвечали, что непременно приедут, а по ночам мучились: уж не поехать ли нам домой, поклониться в ножки родителям, припасть к коленям, руки, только что отмытые от навоза, от распарившейся под весенним солнцем земли, от последа, принятого вместе с теленком, жеребенком, ягнятами, покрыть поцелуями, упросить, умолить, чтобы, отмякнув в мыльной воде, в щелоке, ободрав заусеницы о бревенчатую обвязку колодца, они взялись за пропотевшее, не мытое целую зиму тело, за свалявшиеся, не знающие гребня волосы, затасканную одежонку, рубахи с отпоровшимся воротником, стоптанные башмаки, засунутые осенью в подпечье, заплесневелые, твердые, как железо.
А может, по случаю свадьбы удалось бы войти в сколоченный из теса хлевок, протянуть лапу к поросячьему, телячьему загривку, нащупать жирный кострец, вырезку дюйма в три толщиной, устлавшую зад ветчину, отбивные, колбасы из туго набитых кишок. Обушком топора на длинной рукоятке садануть промеж глаз, широким ножом или даже косой полоснуть по горлу, ободрать шкуру, кипятком ошпарить, соскрести щетину, выпотрошить, порезать на куски, прокоптить в коптильне над можжевельником и привезти нее это в выстеленных суровым полотном, плетенных из ивняка корзинах в город, в предместье, вывалить на столы, покрытые зеленым сукном, скатертями из дымки: пусть золотится мясцо, истекает соком, роняет капли жира с блюд, с тарелок, пусть у всякого текут по бороде слюнки, словно у какого-нибудь бедолаги, стоящего у порога, выклянчивающего миску каши.
Однако мы не спешили, ой, не спешили с отъездом. Мне было не к спеху, да и Франусю тоже, потому как там Тоська, вся обвешанная золотом, еще не зарубцевавшаяся в памяти, зовущая из воспоминаний; там и наши родители, серые, незаметные, в завязанных под подбородком платках, в шляпах блином, сдернутых украдкой с огородного чучела, шлепающие целое лето босиком по лужам, по вязкой глине, по дорогам, разъезженным тысячью колеин, потому что жаль портить башмаки, яловые сапоги, валенки, гамаши, зашнурованные ременными шнурками. Ну, приедут они: глаза гноятся от молотьбы, от ворочанья вилами навоза, выплескивания ведер с навозной жижей, от недосыпу; будут путаться под ногами, молоть всякую чепуху, скулить по-собачьи, куски с тарелки хватать руками, мять в пальцах, рвать, как рвет свою добычу ястреб, долго жевать беззубыми деснами, рыгать, чавкать — стыда не оберешься. А как начнут при дневном свете, при свете ночника, яркой лампочки оглядывать молодую, щупать своими лапищами платье, фату, тыкать пальцами в цветы, вытесненные на материи — не оживут ли случайно, — дивиться, причмокивать, наклоняться до полу, будто за оброненной двадцаткой, и под юбку заглядывать: что там укрыто, спрятано, не напихано ли подушек, не посажено ли на китовый ус. И по животу как начнут поглаживать да груди ощупывать: наливаются ли молоком, выкормят ли без чужой помощи дитятко. Знают — с городскими нужно держать ухо востро, эти в два счета проведут, одурманят, им такие штучки известны, что короткая нога покажется здоровой, стеклянный глаз блеснет живым огоньком, ухо, оглохшее, навечно закупоренное воском, услышит шепот травы.