Загромыхало во дворе замка, зазвенело свадебной упряжью, запахло лошадиным потом, зацокало подковами, ржанье понеслось, как прежде, в былые времена, как в минувшие века. Будто не мужик деревенский, батрак, едва продравший глаза, бурый медведь, выволоченный за загривок из бора, венчаться приехал, а какой-нибудь королевич, Ягеллонов внук, зачатый от меча, рожденный куделью, давно расплетенной на нитки, чтоб заплату на заплате ставить, женился на царской дочке, золотой Руси. Возможно, поэтому все гости — и те, которых мы за плату подрядили в деревне, и наши знакомые из предместья — торопко прошмыгивали по двору, проскальзывали в собор и там степенно вышагивали по каменным плитам, словно не свадебную фату несли, а королевскую мантию, к державе и скипетру, лежащим на атласной подушке, ежеминутно прикладывались, к ногам королевским, обутым в полусапожки, склонялись низко, смиренно, на коленях, просили благословения.
Взопрелого, мокрого, как мышь, Франуся, при бабочке, в тесноватой, сдавливающей шею рубашке, в креповом костюме, в одолженных у меня лакировках вела моя подружка, старая дева, расфуфыренная, обвешанная золотом. Я глаз не мог оторвать от ее вздернутого носика, на котором росла, набухала капелька пота. Подружку отыскали специально для меня в предместье; шепотком, по углам, под секретом рассказывали о ее бессчетных теплицах, где укроп и салат, гвоздики и чайные розы, зеленые огурцы и золотистые помидоры. Отсюда и кольца на руках, на каждом пальце по штуке, золотые часы на запястье, браслет на другом, ожерелье на пышной груди, верно лифчиком вздыбленной до небес. Я как будто не сопящего Франека вел, а чудом оживший стог сена вез с июньского луга. Зной от него бил, жар молодого тела. Заглядевшись на перезрелую богатейку, которую со свечой сыскали в предместье, забыв, как меня упрашивала, умоляла прийти Ада, заслушавшись шороха золотого дождя при каждом движении этой живой мошны, я несколько раз наступил невесте на фату, задержав на минуту свадебное шествие.
А тут уже приглашенный музыкант, артист, в полутьме на скрипке заплакал, выжал бабью слезу, к трепещущему, как голубь, кадыку исподтишка подобрался. «Женился бы ты, Ендрусь, на этой ходячей казне, на монетном дворе, плодящем денежки. Подкатился бы к ней по всем правилам, обогрел ласковым словом, уломал, уговорил честь по чести». А там уже зажгли все свечи, жениха с невестой подвели к алтарю, зазвенел колокольчик, приказывая упасть на колени. «Боже ты мой, господи Иисусе, от моей-то, от подружки, парижскими духами несет, лаком, склеивающим прическу, пахнет, черной замшей, недавно превращенной в костюм. А руки у тебя, Ендрусь, однако ж, потеют, горячая струйка течет промеж лопаток, и пальцы сами собой мельницу крутят, трещат на весь собор, выламываясь из суставов. Ты их хорошо знаешь, тебе про них все известно. Они и не задумаются, не постесняются нисколько, не побелеют от страха: вон небось уже две-три молитвы, как забрались под замшу, копошатся в белье, обмирают, будто собачонки какие». А там уже другие руки связывают епитрахилью, обручальные кольца на изъеденные известью пальцы, на сироткины пальчики надевают. «Переехал бы ты к ней, Ендрусь, скользнул в кроватку, притулил к себе, легонько прижал, день и ночь уламывал, ласкал, любовью превратил в служанку».
А там уже отходят от алтаря, от скрипки, заплакавшей вновь, цветы, охапки цветом кладут к ногам святой Ядвиги, усаживаются в брички, в «волги» влезают, под деревенскую музыку и музыку предместья съезжают со двора. Лошади, натягивая поводья, задирая кверху украшенные пихтой, цветными бантиками морды, заржали еще громче, ударили копытами, припустили норовисто, радостно роняя помет на вымытые по случаю воскресного дня мостовые, на остающийся за спиной город. Предместье, оттаявшее от зимней стужи, клейко зеленое, высыпало из садиков, с деревянных крылечек на земляные улочки, вылезло за деревянные заборы, железные ограды, шляпы с голов поснимало; бабьи руки, по локти обнаженные, припудренные мукой, облепленные комочками теста, поставленного на тонкую яичную лапшу, детские ручонки, держащие хлеб со смальцем, липкие от леденцов, пускали голубей с крыш сараем, стреляли к честь молодых из игрушечных пистолетиков, кроликов за уши вытаскивали из клеток ловчей, чем фокусник в цирке из цилиндра, с трудом удерживали змеев, рвущихся в небо.