Но я первый услышал, как отлетает из-под колес гравий и стучат камешки по ободьям и спицам. Я на четвереньках подобрался к Павелеку. Он взял меня за плечо и, сжимая изо всех сил, шепнул:
— Я выйду с тобой.
Я вынул из кармана револьвер, завернутый в приговор. Сложив бумагу вчетверо, я сунул ее в нагрудный кармашек. Велосипед шуршал все ближе, словно катился по сложенному вчетверо листку бумаги. Почтальон выехал из-за поворота, солнце из-за реки ударило ему в глаза, он заслонил их ладонью левой руки, и тут Павелек вытолкнул меня из-за бузины.
Я стоял посреди дороги, ждал, когда почтальон подъедет. Рослый, на высоко поднятом сиденье, он казался еще выше в лучах утреннего солнца. Как все пожилые люди, он неумело ездил на велосипеде. Сидел на нем прямо, будто аршин проглотил. Может, потому мне казалось, что он, приближаясь, все растет и растет. Его голова мелькала в моих глазах над трехлетним лозняком. Люди, которые проходили в эту пору по дамбе, наверняка заметили над лозняком его голову в форменной фуражке. Я видел его лицо, видел, как оно растягивается во всю ширину дороги, задевая лозняк.
Почтальон подумал, вероятно, что это какой-нибудь рыбак, вставший спозаранку, и съехал с середины дороги на обочину и хотел меня объехать, но на тропинке наткнулся на Павелека. Теперь он стоял возле нас, придерживая ногами вишневый велосипед. Под его казенными башмаками скрипел гравий и песок. Павелек держал велосипед за руль, я — за сиденье, и почтальон, пытаясь вынуть из внутреннего кармана какие-то бумаги, забормотал:
— Одну минуточку, сейчас, одну минуточку…
Когда почтальону удалось наконец вынуть пачку бумаг, перевязанную веревочкой, я встал навытяжку и слово за словом прочел приговор. Вместе с последним словом приговора пачка, перевязанная веревочкой, упала на дорогу. Я вынул из кармана револьвер, отвел предохранитель. Павелек удержал меня рукой, потянулся за пачкой. Развязав веревочку, он просмотрел письмо за письмом, бумажку за бумажкой, положил пачку в карман и сказал:
— Ничего интересного. Но ты все-таки подожди. Надо его обыскать. Может, он прячет что-нибудь.
Роясь у почтальона в карманах, он выбрасывал на дорогу мелкие деньги. Из брючного карманчика вынул никелированные часы на цепочке.
— Ого, как поздно. Около пяти. Хочешь посмотреть, Петр?
Я видел, что почтальон побелел как полотно. Его руки, поднятые над головой, напоминали два обломка известняка. Когда Павелек забирал у него часы, почтальон закрыл глаза. Пряча в карман револьвер на боевом взводе, я подошел к Павелеку. Наклонившись над часами в его руке, я дотронулся до них пальцем. Отскочила никелированная крышечка. Из-под нее выпала сложенная во много раз папиросная бумажка. Я поднял ее и стал осторожно разворачивать. Она была исписана мелким-мелким почерком. Разобрать его я не мог. Павелек — тоже. Мы позвали капитана.
Он шарил по карманам, ища очки. С очками на носу, еще сильнее поджав губы, избегавшие поцелуев, он держал бумажку, вытянув свою руку, созданную для молитвы, и разбирал буковку за буковкой. Потом, опустив руку, крикнул:
— Да ведь тут моя фамилия! И цугсфюрера и твоя, Павелек! И ваша, капрал! И всех ребят!
Вне себя, капитан размахнулся и ударил почтальона по лицу. Голова у того дернулась вбок, капитан ударил еще раз и еще. Из разбитого носа, из рассеченной губы у почтальона текла кровь. По-прежнему держа над собой побелевшие руки, похожие на два обломка известняка, он пытался обтереть лицо плечом. Капитан, уже успокоившись, вытер о штанины руки, созданные для молитвы, и шепнул нам:
— Взять его в лозняк. Допросить! Только быстро!
Нам пришлось столкнуть почтальона с велосипеда. Он шел на негнущихся ногах, словно на ходулях. На таких высоких ходулях мы в детстве бродили осенью от дома к дому. Мы надевали на головы выдолбленные тыквы, на которых были вырезаны глаза и рот и приделаны вороньи крылья или совиные когти, становились за окнами, освещенными керосиновыми лампами, и пугали девушек, дравших перо на посиделках.
Почтальон, спускаясь в канаву, споткнулся. Если бы я не поддержал его, он упал бы. И он даже не пригнулся, входя в густые заросли. Фуражка свалилась у него с головы. Под ветками мелькнул его узкий, как деревянная планка, лоб. На висках и на шее, торчавшей из воротника форменной рубахи, все сильнее бились синие жилки.