И каждую ночь, и каждый день, и в саду, и под ракитами, и в поле, и за золотыми холмами я видел Ясека, Стаха и Моисея. И, может, через месяц собрался в лес. Взял с собой лопату и топор, чтобы привести в порядок барсучью нору, посадить на ней несколько кустов можжевельника и поставить ограду на могиле. На самом деле главным для меня было не выровнять разрытый песок, что так напоминал растопленный воск, и не посадить можжевельник. Я задумал найти в лесу осину, похожую на ту, у реки, надрубить ее топором, а вытекающий из-под коры сок разлить по восковому песку.
Золотистый сок бился под корой, и, когда я, стоя на коленях, надрубил осину топором, сок брызнул, заливая мне лицо и руки. Не вытирая ни лица, ни рук, я прижал жестяную кружку к осиновой ране и ждал, когда она наполнится доверху. С кружкой я шел на цыпочках, словно боясь вспугнуть свет, дрожавший между соснами. Потом остановился над восковым песком, отломил веточку можжевельника и окропил осиновым соком могилу Моисея. Бросив за спину пустую кружку, я опустился на колени.
И впервые с детства я полз на коленях по этому песку, что капал с громницы, осыпался подо мной, дышал пепелищем, хвоей и землей обетованной, и молился я истово, чтобы больше не являлись мне ни Ясек, ни Стах, ни Моисей. Чтобы я больше никогда не увидел лица осинового, проступающего из-под коры. И клялся, что буду хитрым, хитрым, хитрым и войду в нору барсучью и норку мышиную, и спущусь на дно реки, и, если нужно будет, пройду по нему, пока дышать не перестану, пока не убью, не зарежу ножом, до смерти не заколочу колом тех, кто убил Стаха и Моисея. Пусть даже Хеля родит мне сыночка, котеночка пушистого, палачоночка. Пусть даже вместо лица моего будет у меня лицо осиновое.
Из лесу я вернулся домой под вечер. Входя в дом, споткнулся о порог. Мать сидела возле печи на низенькой скамеечке ко мне спиной и штопала рубаху. Увидев меня, она закричала:
— Что же ты наделал, сыночек? Убил кого, что ли? У тебя лицо в крови. В извести и в крови.
Она встала со скамеечки, сняла фартук и подошла ко мне, чтобы вытереть мне лицо. Я схватил ее за руки и притянул к себе. Я почувствовал, как стучит у нее кровь, словно по хлебам убегают напуганные перепелки. Мать всхлипывала, голова у нее тряслась, а я гладил ее по упавшей на спину косе. И никак не мог ее успокоить и шептал ей:
— По лицу видно, мама? Видно? Но я не убил. Никого не убил. Сегодня никого не убил.
Осторожно, словно из колючего терновника, выбралась она из моих объятий. Освободила из моих рук свои руки, свои плечи. Не могла она только поднять головы. Обнимая меня изо всех сил, посмотрела на меня, словно сквозь сон возле колыбели, колыбели первого и последнего богом данного материнства.
— Ты убил, Петр?
— Мама!
— Скажи, ты убил?
— Убил.
— Кого?
— Тех. За Стаха. За Моисея.
— А не мог кто-нибудь другой? Ты должен был?
— Выбор пал на меня, мама.
— Но на меня тоже, сыночек. На меня тоже. И на память твоего отца. И на Израненного. На небо тоже. На всех нас этот выбор теперь пал. Из-за тебя мы все убили.
— Не все. Я один. Не хотел и не хочу, чтобы это пало на тебя. На Израненного твоего. На небо твое, мама.
— Но это пало, Петр. А если оно не пало, если бы и не могло пасть, я молилась бы, на коленях прошла бы весь костел, и весь день, и всю ночь лежала бы у ног Распятого, чтобы он по доброте своей отдал бы мне часть вины твоей.
Я обнял мать и взял ее на руки. Бегая с ней по дому, я шептал:
— Мама, мама, если бы ты знала, мама.