— Что ты хочешь от меня, Петр? Ведь я уже говорила о нем. И осталась сегодня с тобой. И хотела, чтобы ты убил полицейского. И смотрела все время из ивняка, как ты подходишь к нему. А когда ты разговаривал с ним и он потянулся рукой к заднему карману, я хотела крикнуть, думала, что ты не видишь. И молилась, чтобы никто не подошел, чтобы стилет был острым, чтобы вошел он в сердце его по самую рукоять. И когда я так молилась, и когда полицейский упал с велосипеда, а на него упал велосипед, то подумала я, что это я вместе с тобой убила его. И еще подумала, что убила я его вместе со Стахом. И если бы полицейский вдруг встал, уже без тебя, сама убила бы его еще раз. Чтобы ни тебе, ни мне не являлся больше Стах. Чтобы его больше не было ни на гулянье, ни у реки, ни в саду, ни в риге, ни на золотых холмах, ни в костеле и ни в одной молитве. Чтобы был ему вечный покой, чтобы земля была ему пухом. И если он уже там остался, поцелуй меня, Пётрусь, и не убегай от меня.
Медленно, словно поднимал два бруска раскаленного железа, две глыбы известняка, отрывал я понемногу руки от травы. По правой руке, спотыкаясь о порыжевшие на солнце волоски, двигался муравей, таща прозрачное, с черной головкой яйцо. Когда ему удалось забраться на ноготь и вместе с яйцом упасть на землю, я прикрыл глаза и положил руки Хеле на плечи. А она, поднимая их палец за пальцем, прижалась к ним лицом. На ее щеках, на сухих губах я почувствовал крупинки соли. Но я боялся посмотреть на нее, боялся, что на ее лице под крупинками соли увижу голых мальчишек в августовском пруду и голую воду, красную от яблок, словно в ней казаки после битвы обмыли свои шашки, словно весь день эту жесткую от железа воду били колом, стилетом.
Но Хеля, видно не помня о воде, покрытой красными яблоками, о голых мальчишках, что купали в воде коней, о Стахе, что выходил из Дунайца в молодой ивняк и свистел из ивняка в два пальца, о полицейском, что лежал в яме под сгнившей соломой и землей, о моих руках, что были вынуты из гашеной извести и еще чувствовали замирающее в деревянной рукоятке сердце, вела сухими губами по моим ладоням, касаясь языком каждой борозды, глубокой, словно по моей руке из поколения в поколение ездили тяжелые телеги. Когда она губами дошла до безымянного пальца, я зашипел от боли. Сжав мою руку в запястье, она вынула из пальца терновую колючку. Потом высосала сочившуюся кровь, наклонилась надо мной и поцеловала в губы.
— Теперь мы вместе, Пётрусь. А раз мы вместе, то я убила полицейского. И руки твои обмыты водой и вынуты из псалма, из еще росистой зари и только что сняты с головы пса, с головы козленка и никогда не прикасались ни к железу, ни к ране в боку, ни к телу, искалеченному колом и прибитому гвоздями к дереву. И прошу тебя, говори с этих пор: «Ты убила, Хеля. Ты, Ты. Ты». Ведь я хотела убить этого полицейского. И я убила его. И Стах тоже хотел его убить. Конечно, он хотел его убить, раз он ни к тебе, ни ко мне больше не приходит. Он был лучше, чем я, лучше, чем ты, лучше, чем тело, искалеченное и прибитое гвоздями к дереву. И Стах хотел, чтобы мы были вместе. А если он хотел, чтобы мы были вместе, и если он не приходит к нам, то это он убил… За меня и за тебя убил он полицейского. А мы с тобой никого не убивали. Нам ведь никого нельзя убивать, чтобы у нас не родилось, Пётрусь, чтобы у нас не родилось… Сам, Пётрусь, знаешь… Чтобы ни ты, ни я никогда не были палачами.
— Но я убил, Хеля. Еще раньше убил. Сама ты говорила, чтобы я убил. Еще там, у реки, когда мы стреляли в осину, убил я. Стаха я убил. А если я его убил, то потом не смог его уберечь. И не привел его домой, и к тебе его не привел. И на руках его не принес. Не мог я его на руках принести. Он валился из рук моих, как сноп, уходил от меня, как вода весенняя. А когда он потом явился ко мне и яблока из рук моих не взял, кричать я стал по ночам. А когда ты пришла ко мне, чтобы увидеть его, чтобы я тебе отдал его, я хотел убить его, еще раз убить, убить навсегда. И убил я его. Нет его больше во мне. Но чтобы его не было во мне, убил я почтальона и солтыса убил. А вот сегодня убил полицейского. Но это уже за Моисея. Ведь Моисей тоже являлся мне. Оба являлись мне. И оба несли в руках выступающее из-под осиновой коры белое лицо. И просили они, чтобы я взял у них осиновое лицо и надел его на себя и чтобы я больше не щеголял с лицом со следами праздника, сада, хора костельного. А если хочешь увидеть это осиновое лицо, приглядись ко мне хорошенько.