Впервые я чувствовала себя брошенной. Хотя, по факту, меня никто не бросал. Скидываю с себя одежду и ложусь под одеяло. Долго пытаюсь уснуть, но гавкающий пёс за стеной упорно не даёт этого сделать. Начинаю мысленно ненавидеть несчастное животное. Ненависть сменяется жалостью к себе. Это чувство я ненавижу больше лающих собак. Снова беру телефон в руки, открываю диалог с Верой, но так и не осмеливаюсь написать.
Утром просыпаюсь с опухшим лицом: не плакать не получилось. Иду в школу без макияжа — пусть видит, что сделал со мной. Просидев урок, передумываю и в туалете крашусь, пока Вера сидит на подоконнике и курит в открытое окно. На её вопросы отвечаю неохотно. Вру, что снова вспомнила про Каина. Она меня жалеет, обнимает, я опять еле сдерживаю слёзы. И что за херня творится со мной? Я всю жизнь была такой: сначала капризным ребёнком, потом неугомонным подростком. Многие говорили, что у меня высокий ЧСВ. Даже Холодец с Верой так считали. Я соглашалась. Как жить иначе, если не думать о себе любимой и не восхищаться? Но я даже в детстве плакала крайне редко. А сейчас что?
Пока Вера держит меня в своих объятиях понимаю, как сильно у меня болит грудь. Словно изнутри горит. Открываю календарь на телефоне и опасения подтверждаются.
На перемене сталкиваюсь с Егором в коридоре. Он стоит с завучем и что-то обсуждает. Увидев меня, бросает короткий взгляд и снова отворачивается. Рядом со мной Валера без умолку болтает. Не слышу его. В столовой, из-за резкой тошноты, ничего не беру кроме чая. На последний урок идти не хочу. Нахожу Игоревича в учительской и отпрашиваюсь, ссылаясь на тошноту: даже не соврала. Биолог — добрая душа — отпускает и просит обязательно через Веру сообщить, как доберусь до дома.
В аптеке покупаю сразу шесть тестов, но, придя домой, не решаюсь их делать. Они так и остаются в сумке до утра. Проснувшись, обнаруживаю на экране сообщение от Егора. Сначала думаю, что мне показалось. Потираю глаза спросонья. Сообщение не исчезает.
«Если ты успокоилась, давай поговорим», — читаю и меня берёт злость.
То ли гормоны бушуют, то ли я просто устала. Хочу швырнуть телефон в стену, а лучше ему в лицо.
— «Если ты успокоилась…», — повторяю я шёпотом.
Слишком много хочет. Не отвечаю ему. Решаю сначала сделать тест, потом думать. Хотя я наверняка знала, что не оставлю ребёнка, если тест окажется положительным. Делаю сначала три теста. На первом появляется одна чёткая полоска, вторая едва заметная. На втором обе полоски мутные. А на третьем настолько чёткие, что их словно маркером нарисовали. Такой исход меня выводит из себя, поэтому решаю оставить другие три теста на вечер.
Спустя час сижу в машине Егора недалеко от дома. Смотрю в окно на играющих детей на площадке. Даже представить не могу себя одной из этих мамаш, бегающей за своим чадом.
— Я в марте ухожу, — говорит Егор, я не отвечаю. — Фёдоровича выписали уже. Он пробудет дома две недели, потом вернётся в школу.
— И? — спрашиваю я, не оборачиваясь.
— Это всё.
Закрыв глаза, выдыхаю. Меня снова охватывает злость. Я чувствую себя главной героиней мыльной оперы. Вместо того, чтобы сказать мне напрямую, что мы расстаёмся, он начинает ходить вокруг да около, словно ждёт, что я кинусь ему на шею и стану умолять не бросать меня.
— Значит мы больше не увидимся? — спрашиваю я, поворачивая голову.
Егор смотрит перед собой.
— Не знаю.
— Не знаю, — повторяю я с ухмылкой. — Либо да, либо нет. Третьего не дано. Зачем ты всё усложняешь?
— Я не усложняю. Всё и без этого сложно.
— Да нет ничего сложного. Жизнь проста, только люди всё никак не могут её жить спокойно.
— Маш, тебе семнадцать, мне двадцать пять.
— В отцы не годишься и ладно, — шучу я, потому что иначе точно сойду с ума.
— Я даже с друзьями тебя познакомить не могу.
Я закатываю глаза.
— Это всё равно не повод, — произношу я, снова отворачиваясь к окну.
— Что тогда повод?
— Ты устал, передумал, — перечисляю я. — Я тебе надоела. Ты просто наигрался. Да что угодно скажи, только правду. Свои галимые отмазки можешь оставить для кого-нибудь поглупее.