Женя приходит после операции. Понимаю, что прошло не меньше часа. Она ничего не говорит. Садится в кресло напротив и смотрит на меня, не моргая.
— Ты пил до операции?
— Нет, — отвечаю я, продолжая лежать на спине.
Она молчит. Знаю, что не верит. Даже не пытаюсь оправдаться. Встаю и иду к столику, где стоит графин с водой. Залпом выпиваю стакан, Женя всё также сидит в кресле, пристально наблюдая за мной.
— Не пил я. Не. Пил, — я проговариваю каждое слово как можно чётче.
— Тебе лучше? — её взгляд смягчается, плечи опускаются, на лице появляется сочувствие.
— Да, я просто устал.
— Ты говорил с главврачом по поводу отпуска?
— Нет ещё.
Вздохнув, Женя встаёт и выходит. Я с грохотом ставлю стакан обратно на стол. Подхожу к окну, разминаю шею. До сих пор до конца не понимаю, ушла ли боль. Сначала дышу медленно, аккуратно. В грудь ничего не отдаёт. Не колит. Делаю глубокий вздох. Рука тоже пришла в норму, хотя пальцы как будто не до конца слушаются: указательный сжимается с опозданием.
Следующую операцию по удалению кисты позвоночника доверяю Жене. Сам до конца дня отлёживаюсь в кабинете, надеясь, что главврач ни о чём не узнает. Женя болтать не станет. Медсёстры могут, но, думаю, Женя их просила помалкивать, как делала обычно. Я чувствовал себя виноватым перед ней, но не как хирург, её начальник, наставник, а как её мужчина. Она была молодой, яркой, доброй. У неё столько всего впереди. Ещё совсем непрожитая жизнь. Карьера. А меня, казалось, уже не спасти.
По дороге домой мы не разговариваем. Заходим в магазин, я качу тележку, Женя молча накладывает продукты. Мы двигаемся по рядам. Тележка постепенно заполняется тем, что до встречи с Женей я не покупал, потому что сам почти не готовил. Я смотрю на её лицо. В нём нет злости или жалости, только усталость.
До конца дня мы молчим. Перед сном сидим в гостиной. По телевизору показывают какую-то мелодраму конца 90-х. Женя сидит рядом, я обнимаю её одной рукой за плечо. Она не отстраняется, но и говорить ничего не хочет. Мне тоже нечего сказать. Я кругом перед ней виноват. Я не могу избавиться от этого чувства. В голове роятся мысли. Я не мог с ней расстаться: теперь не мог, ведь за эти полгода она стала важной частью моей жизни. У меня никогда не было серьёзных отношений раньше. Максимум до чего доходило: совместные выходные или отпуска где-нибудь на юге Италии. Меня не выносили, или я не выносил кого-то рядом с собой дольше двух месяцев.
На следующий день мы решили поужинать вне дома. На улице стояла приятная для июля погода: облачно, дул прохладный ветер. Проходя мимо кинотеатра, взгляд Жени задержался на афише.
— Давай сходим на что-нибудь ужасное, — предложила она.
Выбор был невелик. Отстояв в очереди, нам удалось взять два билета на последний сеанс премьерного показа фильма «Заклятие». Места были во втором ряду в самом углу, но зато рядом: в пятницу вечером это едва ли не подарок. До сеанса мы прошлись по центру в поисках приличного заведения для ужина. В двух местах нам отказали из-за отсутствия мест, ещё в трёх предложили подождать, пока не освободится столик. Даже к заведениям быстрого питания выстроились огромные очереди. О свободных столиках и речи не шло.
С бумажными пакетами мы двинулись в сторону сквера. На улице стало темнеть, но людей словно с каждым часом становилось всё больше. Мы разместились на скамейке недалеко от памятника. Кажется, я впервые за несколько лет ел фастфуд. Женя ударилась в воспоминания. Когда в нашем городе впервые открыли «Макдоналдс», ей было шестнадцать.
— Мы простояли в очереди, кажется, час, — улыбалась она, пережёвывая картофель фри, — меню тогда было не такое богатое, да и чизбургеры на вкус казались чем-то не из реального мира. В студенчестве мы вообще там жили. Все окна проводили в «Маке».
— А мы бегали в «Дюймовочку»: та, что в парке «Орлёнок».
— Где братва в девяностые собиралась?
— Там. Мы брали шашлык за пятнадцать тысяч, а коньяк приносили с собой и подливали его в стаканчики с соком. Посидим полтора часа, а потом в больницу на практику идём, маски наденем, чтобы на пациентов перегаром не дышать. Пока анамнез собираем, трезвеем. Так и жили.
— Странно, — произносит Женя задумчиво, — у нас ребята почти не пили. Ну бывало, конечно, что мы устраивали вписки.
С этого слова я тихо смеюсь. У нас была разница в возрасте двенадцать лет, но в моём обиходе подобных слов не было. Я был подростком в конце восьмидесятых и в начале девяностых. Женя — в нулевые. Эту лингвистическую пропасть я старался не замечать, но порой спотыкался о подобные словечки.