— Ещё раз ты её тронешь, — шипит физрук, пока Кошкин целует холодный металл своего корыта, — я тебя закопаю прямо в этой машине. Ты понял меня?
— Понял, — выдавливает Кошкин.
Когда физрук, отпустив его, отходит в сторону, Кошкин буквально залетает в свою машину. Бугай за ним следом, и в ушах раздаётся резкий гул мотора. Шины хрустят по земляной насыпи. В воздухе повисает запах горелой резины.
Машка лежит в стороне, мы с Валерой кидаемся к ней, но физрук нас опережает. Садится рядом, берёт в свои ладони её лицо, осматривая небольшую гематому на губе. Маша, судя по бледному лицу и трясущимся рукам была в шоке. Она, не шевелясь, так и сидела на земле, пока физрук осматривал сначала её лицо, затем ноги под разорванными колготками.
— Ничего не болит? — спросил он.
Маша, трясясь, покачала головой. Опираясь на плечо физрука, она встала, но из-за бесконтрольно трясущихся коленок почти не могла идти.
— Её надо куда-нибудь посадить и дать успокоительное, — сказала я, поддерживая Машку с другого бока.
Валера, собрав с земли наши сумки, шёл следом, пока мы с физруком вели Машу к школе. Мы усадили её на скамейку, Егор Александрович побежал в каморку за водой и успокоительным. Валера, обняв Машу одной рукой за плечо, старался её успокоить. Я гладила её по голове, говоря, что всё позади и что Кошкин точно больше не посмеет её трогать.
Глава 36
Вера.
В нашем городе было всего два следственных изолятора: один недалеко от центра, второй в самой глуши, в районе дачного поселения, куда нужно добираться с двумя пересадками. Во втором был перелимит (условия, в которых заключённых больше, чем спальных мест). Те, кто только сел, спали на полу: в лучшем случае на матрасе, в худшем — на байковом одеяле. «Старосиды» занимали всегда самые лучшие места: у окна или у стены.
Сначала мать держали во втором СИЗО, но как только Александр взялся за дело, её быстро перевели в центральное и условия пребывания сильно улучшились. По словам Александра мать проживала в камере с пятнадцатью заключёнными-женщинами — везение. Камера была светлой, с обоями в цветочек, дощатым полом, выкрашенным в бордовый цвет и двумя рядами двухъярусных кроватей. В камере была вторая комната — душевая и туалеты. Раз в неделю менялось постельное бельё, что, также, было своеобразным везением. После обеда камеры выводили на прогулку в крытый дворик, что располагался на верхнем этаже режимного корпуса. Питание было трёхразовым, но довольно скудным, состоящим, в основном, из перловой каши и супов. По праздникам давали салаты, а перловку заменяли на гречку, особо везучим доставались котлеты. Передачи существенно облегчали жизнь заключённым. Их количество не ограничивалось, но в месяц нельзя было передавать больше тридцати килограммов. Свиданий в месяц выделялось два.
Последний раз я видела мать в январе, в кабинете следователя. Потом её увезли и о ней я слышала только из рассказов Александра. По моей просьбе Катя ездила к ней раз в месяц, чтобы передать посылку. На свидания она не ходила. Они никогда не были особо дружны, но и ненависти Катя к ней не питала, только жалость.
Андрей порой уговаривал меня навестить мать, но я не могла. Я просто не вынесу встречи с ней. Я не смогу посмотреть ей в глаза. Мне будет стыдно и больно увидеть её по ту сторону пуленепробиваемого окна с казённой трубкой в руке и иссохшим лицом из-за отсутствия алкоголя и нормального питания. Не могу даже представить её спящей на неудобной шконке или принимающей душ в общей комнате под наблюдением надзирателя.
На уроке биологии, пока я записываю конспект, меня отвлекает телефонный звонок. На экране высвечивается короткое и ясное: «Адвокат». Я поднимаю глаза на Андрея: он смотрит в центр класса, не замечая меня. Тогда я поднимаю сначала руку, затем, без слов, показываю телефон, и Андрей кивает, тем самым разрешая мне выйти.
— Добрый день, — говорю я, оказавшись в пустом коридоре.
— Здравствуйте, Вера, это Олег, помните меня?
С Олегом мы виделись пару раз на допросах со следователем. Он был государственным адвокатом, которого следователь вызвал за неимением частного. Олегу на вид было не больше тридцати. Наверняка он совсем недавно закончил юрфак и теперь набирался опыта, ведя самые неперспективные дела по хулиганке или бытовухе, на слушаниях по которым присутствие адвоката было формальностью. Дело моей матери, возможно, было интереснее прочих, ведь куда занятнее защищать человека, вина которого была предметом сомнительным и не так уж просто доказуемым. Во многих других странах люди непременно бы вышли на улицы с митингами, если бы государство решило осудить мать, убившую ради собственного ребёнка. В нашей стране если есть тело, значит и уголовному делу быть. А уж за что ты убил, и убивал ли вообще, это не так и важно.