Последние несколько месяцев Женя работала независимо от меня и практически не ассистировала мне. Главврач настаивал на её переводе во второе хирургическое отделение, которое специализировалось на абдоминальной хирургии. Сначала мне казалось, что так будет лучше: меньше сплетен и больше свободы для Жени, но та наотрез отказалась от перевода, поэтому я пообещал главврачу по возможности ставить наши смены в разные дни и не пересекаться вообще в операционной. Второе обещание выполнялось легко: Женя больше не нуждалась в моей помощи, большинство проводимых ею операций были под её руководством. Отпускать в свободное плаванье молодого хирурга всегда рискованно, но на примере многих своих молодых коллег я знал, что эта мера необходимая.
Оставшиеся часы нашего мини отпуска мы проводим сначала в горячей ванной: Женя сидит спиной ко мне, я наношу на её волосы шампунь с цитрусовым ароматом, который навсегда запомнился мне «её запахом». Бутылочка того шампуня до сих пор стояла в шкафчике в ванной, но пользоваться им я не смел.
Женя как-то рассказала мне о своём детстве, а точнее о тяжёлых 90-х, когда с полок магазинов исчезли продукты, а по талонам давали только муку, сахар и маргарин. Я это время всегда вспоминал с определённой долей романтики, ведь тогда я был уже вполне взрослым человеком, да и еда в нашей семье всегда водилась несмотря на любые трудности: кого-то только не оперировал отец в девяностые и чем только его не благодарили. Женя была в другой ситуации: во-первых, она была младше, а во-вторых, её отец был сварщиком на заводе, а в начале девяностых зарплаты заводские работники не видели. Устав от бесконечных макарон и редких консервов вроде «Завтрак туриста», её отец пошёл работать на рынок мясником. На рынке, в отличие от завода, зарплату платили исправно: каждый день. Платили тридцать рублей за смену — довольно неплохо для тех лет. Чтобы порадовать дочек вкусным ужином, он купил на рынке сало с хорошей мясной прожилкой, картошку и лука. Женя часто с улыбкой на лице рассказывала о той жареной картошке и том, что вкуснее она в жизни ничего не ела ни до, ни после.
Пока Женя в ванной сушила волосы, я решил порадовать её: в холодильнике как раз лежал хороший кусок сала, так вовремя переданный мне отцом. Я быстро начистил картошки, пока жарил, сам чуть язык не проглотил: никогда я не был особым почитателем данного блюда, но от аромата сложно было удержаться.
Тогда я не знал, что это наш последний вечер. Он был самым обычным, но всё равно для меня дорогим. Мы ели эту картошку, я понял для себя, что недооценивал её раньше в таком виде. Женя много смеялась, а я смотрел на неё словно чувствовал неизбежное. Мне тогда показалось, что я слишком редко говорил ей «я тебя люблю» и в тот вечер, кажется, произнёс эту фразу столько раз, что она потеряла смысл. И поцеловал её сотню раз, как раньше никогда не целовал.
Утром мы расстались: Женя отправилась к сестре на такси (её машина была в ремонте), а я поехал в больницу. День шёл также, как и другие. Перед обходом я провёл совещание, выслушал отчёт ночной смены и парочку претензий касаемо отопления в палатах: где-то пациенты обливались потом, а где-то кутались в тёплые вещи. Сразу после собрания вызвал сантехника. После обхода провёл резекцию кишечника. А на обед спустился в столовую, где, отказавшись от горохового супа, взял гречку с котлетой и чай. Женя обещала освободиться к двум и заехать. Шёл четвертый час, я позвонил ей три раза: монотонные гудки и автоответчик. Что-то кольнуло меня, но я не стал волноваться. Сел за компьютер, принялся заполнять истории болезни, иногда поглядывая на экран телефона: вдруг она позвонит. Следующие часы я помню смутно: в кабинет залетает медсестра и дрожащим голосом произносит:
— Там Женю привезли.
— Какую Женю? — произношу я, не отрывая глаз от монитора.
Даже на секунду я не мог подумать о своей Жене. Я словно забыл её имя, назвал в голове как-то иначе, как будто бы мог тем самым спасти.
— Евгению Олеговну, хирурга, — робко отвечает медсестра.
В этот момент я словно оказался в тёмной, ледяной комнате. От каждого вздоха лёгкие горели огнём. Когда я прибежал к операционной, меня не пустили. Медсестра усадила на скамейку, дала в руки стакан, от которого пахло валерьянкой. Я выпил залпом. Пять часов, которые я провёл у двери операционной были мукой. Медсестра ни на не секунду не отходила от меня. Я не смел спросить о том, что случилось, да и не надо было. С каждым часом, что длилась операция, я понимал всю серьёзность ситуации.
По пути в больницу на пешеходном переходе Женю сбил пьяный водитель. Она отлетела на несколько метров. Сломала шею в двух местах и позвоночник, из-за чего спинной мозг оказался зажат. Мне не нужны были прогнозы врачей, я знал, что с такой травмой у неё нет шансов на прежнюю жизнь. После операции Женя впала в кому на двадцать дней. К ней в палату меня пустили всего три раза. Эти двадцать дней я прожил в больнице, я не мог появиться дома. Не мог увидеть её вещи. Не мог лечь в кровать, которая пахла ею. На кухне на столе до сих пор осталась её кружка с недопитым кофе. Ночами я ходил по реанимационному отделению как приведенье. Я боялся упустить момент, когда она придёт в себя или когда перестанет биться её сердце. Даже в эту секунду я хотел быть рядом. Хотел поцеловать её ещё тёплое тело.