Благодаря семейным альбомам я знала, что мать была самой настоящей красавицей в мои годы. Даже сейчас, в те два дня, когда она «превращалась в человека» и выходила на работу, она была способна сотворить из себя что-то невероятное с помощью косметики. Я не понимала, как ей это удавалось. Встреть её на улице, и даже в голову не придёт, что перед тобой запойная женщина. Пожалуй, выдавали её только глаза. Сравнивая себя с ней шестнадцатилетней, я удивлялась тому, насколько сильно мы различались, ведь красивой себя я не считала. У меня был довольно крупный нос с горбинкой — наследственность отца — и непропорциональные губы…
— Когда, говорите, вас неудачно схватили? — спросил Андрей Игоревич, прервав мой мыслительный процесс, который успел умчаться в какое-то постороннее русло.
— Позавчера вечером, — тихо произнесла я, всё ещё не решаясь поднять глаза. — Вчера было хуже. Был большой отёк и боль. Сегодня гораздо легче.
— Хорошо, — пробормотал он, — хорошо. Покрутите кистью. Сильно болит?
— Терпимо.
— Теперь покажите мне кулак. Больно?
— Не очень.
— Разогните. Пошевелите пальцами. Что чувствуете? Болит?
— Почти нет.
— Хорошо. Деформации кости я не вижу. И синяков нет, кроме этих, — Андрей Игоревич осторожно провёл подушечкой большого пальца по фиолетовым следам, оставленными другими, более грубыми и значительно неприятными пальцами.
— Мне было очевидно, что это не перелом.
— Это растяжение, — объявил биолог, вызвав у меня невольный вздох облегчения, — но я бы ещё сделал рентген.
— В другой раз.
— Но температуру всё равно промеряем, — отпустив мою руку, сказал Андрей Игоревич, — на всякий случай.
Я не понимала, какая в этом была необходимость, но спорить с врачом не стала. В конце концов, я должна была быть благодарна за его понимание и помощь. Вручив мне градусник, биолог отошёл к шкафчику с медикаментами, где долго возился, отыскивая нужные лекарства. Вернулся он спустя минуту уже с упаковкой таблеток и с новым бинтом.
— Тридцать шесть и восемь. Хорошо, — снова пробормотал Андрей Игоревич, забирая у меня градусник. — Я сейчас наложу вам новую повязку, и желательно не менять её первые сутки. Душ можно принять с пакетом на руке, как бы абсурдно это ни звучало, — усмехнулся биолог, и я невольно усмехнулась вместе с ним. — С завтрашнего дня повязку на ночь снимать обязательно. А это анальгин, его принимать неделю только перед сном по одной таблетке. Если вдруг будут мучить боли, можно выпить ещё одну сверх нормы. Но больше двух таблеток в день не принимать.
— Хорошо, — твёрдо кивнула я, забирая протянутые таблетки.
— Если вдруг вам станет хуже, — говорил Андрей Игоревич и, отойдя к столу, он склонился над ним и принялся что-то писать, — то вот вам мой номер телефона, звоните в любое время дня и ночи.
Написав цифры корявым, не очень разборчивым почерком, он протянул мне обрывок бумаги. Это его действие меня напрягло, но номер я всё равно взяла, пусть и колеблясь немного.
— К тому же, — продолжил биолог, явно заметив мою растерянность, — у кого-то из класса должен быть номер классного руководителя.
Сомнительное оправдание, но пусть будет.
***
Двадцать седьмого сентября каждого года, просыпаясь, я желала одного — только бы этот день поскорее закончился. Открывая глаза, я мечтала, чтобы этот день, как по волшебству, исчез из календаря, но годы шли, а магии в моём мире так и не случилось.
Утром меня разбудил звонок от Кати — моей тёти и единственного члена семьи со стороны отца, с которым я общалась чаще раза-двух в год и не при вынужденных обстоятельствах, вроде сегодняшнего. Катя всегда была добра и относилась ко мне с материнской заботой. Защищала перед родственниками-стервятниками, но жила в плену мужа-тирана. Порой, она заслуживала жалости даже больше, чем я. Но вот беда, в нашей стране было не принято лезть в чужие семьи. То, что происходило за закрытыми дверьми, там и оставалось. Сор из избы не выносили. Женщины жили под слоганом «Когда убьёт, тогда и приходите». Катя под этим слоганом жила двенадцать лет и боялась уйти от мужа с тремя детьми. Попросту ей даже некуда было идти. Её родители — мои бабушка и дедушка — слишком консервативные люди, чтобы принять её обратно домой. Они всю жизнь прожили в своём патриархальном мирке, и ничего плохого в иногда появляющихся синяках на дочери не видели.
— Привет, — хриплым ото сна голосом произнесла я, оглядываясь на рядом сопящую Машку.