— Интересно?
— Пока да.
Вздохнув, отворачиваюсь к иллюминатору. Под нами облака. Ничего не могу разглядеть. Закрываю глаза, уши постепенно начинает закладывать. Я невольно сглатываю и слух возвращается, но спустя пару минут всё снова превращается в один сплошной шум.
Месяц назад.
Сидя напротив жёлтой стены, я, кажется, выучила уже каждую её трещинку. От желтизны глаза режет, но, моргнув несколько раз, я стираю слезинки и продолжаю смотреть. Рядом никого нет, в ушах тишина. Иногда кто-то проходит мимо, стуча каблуками. Я сижу, покручивая кольцо на указательном пальце — это меня успокаивает.
Когда судья объявила срок в три года в колонии-поселения, я выдохнула. Я увидела лицо адвоката, которого озарила едва заметная улыбка. Андрей рядом сжал мою руку, стараясь подбодрить. Мать сидела на скамейке за решёткой, но её лица я разглядеть не могла. В сложившихся обстоятельствах такой срок был лучшим. Конечно, ей могли дать меньше. Могли присудить принудительные работы. Я не ждала, что её отпустят, но почему-то в глубине души надеялась на лучшее. Когда она выйдет, мне будет двадцать. Она не придёт на мой выпускной. Не пожелает удачи в первый день в университете. Сейчас, когда объявили приговор, я подумала о том, что хотела бы видеть её рядом в эти моменты. Мне хотелось бы, лет через двадцать, пересматривая фотографии с выпускного, видеть её рядом. Я никогда не думала об этом раньше. Ещё год назад я бы усмехнулась этой идеи. Я бы побоялась, что она не сдержится, напьётся, испортит такой важный день. Теперь мне на это плевать.
Прежде, чем мать увозят обратно в изолятор, нам дают пять минут наедине, без адвоката и конвоя. Мы снова оказываемся в той комнатке, где встретились до начала процесса.
— Прости, что была плохой матерью.
— Всё в порядке, — выдаю я на удивление уверенным тоном, потому что именно этого я и ожидала, — уже ничего не изменить.
— Я жалею о том, что он не страдал. Что я убила его так быстро.
— Мам, нам не надо об этом говорить.
— Надеюсь, он горит в адском пламени за то, что сделал с тобой.
Я сглатываю и сжимаю кулаки за спиной. Мне нечего ей сказать. Я бы хотела её успокоить, обнять. Улыбнуться и ответить: всё хорошо, я уже почти забыла. Но это не так. Я не забыла. И никогда не забуду. Да, я научилась жить с этим. Перестала просыпаться ночью из-за страха, что в комнате кто-то есть. Что этот кто-то снова прижмёт меня к матрасу и приставит нож к горлу. Но та часть меня, которая навсегда умерла, всё ещё отдаётся где-то глубоко слезами. Я оплакиваю её молча. Я не жалею её, но я бы хотела, чтобы всё было иначе. Чтобы я была сильнее. Умнее. Может, если бы я тогда закричала, не испугалась, он бы не тронул меня. Может, он сам испугался бы. Может, мама прибежала бы. Может… Может… Может…
Когда в комнату заглядывает Андрей, я прихожу себя и снова смотрю на маму. На её щеках застыли слезинки, но смотрит она не на меня, она смотрит сквозь меня. Мы снова обнимаемся и её уводят.
Я знаю куда её увезут: в нашей области есть небольшой посёлок, там колония-поселения. Автобусы туда хотят несколько раз в день. Время в дороге: чуть больше часа. Но проблема в том, что я не смогу найти в себе силы, чтобы приехать к ней. Я знаю, она будет извиняться теперь до конца дней своих, или моих. Слушать это каждый раз я не вынесу, поэтому точно знаю, что увижу её, скорее всего, теперь очень нескоро.
Оказавшись на улице, мы прощаемся с адвокатом. Я благодарю его за помощь, а он, прижав руку к груди, сожалеет, что не смог выбить лучший срок.
— В данной ситуации, — говорит Андрей, — это лучший исход.
Когда адвокат уезжает, мы остаёмся вдвоём. Машина Андрея стоит с другой стороны здания, но мне не хочется никуда ехать.
— Давай прогуляемся, — предлагаю я, Андрей не спорит.
Мы идём молча. Проходим мимо кондитерской фабрики. В нос бьёт запах карамели. В детстве, когда папа водил меня на ёлку, недалеко от фабрики, я с нетерпением ждала приближение этого запаха. Очень часто мы заходили в магазин у фабрики, и мне разрешалось выбрать себе новогодний подарок, и это помимо того, что давали на ёлке! Я была в восторге. Выбирала коробку в виде ели. Такую зелёную, до боли в глазах яркую. Конфеты в ней были лучше тех, что давали на ёлке в целлофановом, серебристом мешке. Сначала съедались шоколадные, карамельки оставались на потом, иногда они складировались в вазочке на кухне. Их подъедал папа, но он ел всегда самые «невкусные».
— Что ты почувствовал, когда Жени не стало? — вдруг спросила я, побоявшись почему-то произнести слово «умерла».
Когда Андрей на даче своего отца рассказал мне о произошедшем, я не смогла проронить ни слова. Его боль — пусть он и смирился с участью с ней жить — мне казалась невыносимым грузом. Я даже не знаю, говорил ли он с кем-то о своих чувствах. Ходил ли он к психологу? Делился ли с братом? А с друзьями? Хотя, их у Андрея особо и не было.