И шагнул! Прямо вниз!
Вокруг стало сине-сине, как если бы свет особый под водой был, ярче, чем под беззвездным ненастным небом. И часть того света в глазах сида сияла, близких глазах, синих, ярких, летних… Согревающих не хуже ласковой воды.
Олёна не удержалась, погладила его по щеке, такого доброго, такого заботливого, такого нужного. Зажмурился, соколик, вернее, кулик, да не простой — королевский! Прищурился, улыбнулся, головой качнул, об руку потираясь, назад шагнул, так, чтобы головы опять на воздухе оказались.
— И чего боялась? — а у самого глаза так и сияют, волшебные, колдовские, смеющиеся, сам-то знает, чего, а ей не скажет! — Красавица, не одному мне, Миру Под Холмами ты по нраву, истинная красавица!
Олёна осмотрела себя с сомнением: растрепа растрепой, платье в ста местах надорвано, коленки исцарапанные, ступни от бега по мерзлой земле потемневшие, ноги как у тяжеловоза, крепкие, да не скажешь, что красивые… Взгляд упал на локоть перед шеей сида, и локоть ей тоже на вид не понравился.
— Ты все шутишь! А мне расстройство! — закрыла глаза, чтобы своего убожества не видеть, позабыв удивиться, что тучи разошлись или в глазах новое зрение поселилось.
— Олё-онушка-а, — ну вот когда он так говорит, жмуриться совсем невозможно, возможно лишь на него смотреть. — Расстраиваться потом успеешь, пока нам тебя обсушить надо, обсушить и причесать.
Вышагивал из теплой воды сид еще осторожнее, чем спускался, пришептывал неразборчиво, Олёне помстилось — благодарил. Хотя кого и за что — загадка. Его бы кто поблагодарил за спасение жизни чуть не утраченной!
Воротник у Гранна тоже совершенно промок, как весь его костюм, как все ее платье, но утыкаться в тот воротник отчего-то хотелось только больше. Олёна на пробу прошептала благодарность прямо в этот же самый воротник, поняла, что сид занят, не слышит, нашептала много-много всего, страшась и больше жизни желая прикоснуться губами к шее. Кое-как с собой справилась, прижалась просто щекой, не видя, не желая видеть, куда он её, воспрянувшую в силах, несет.
— Погоди-погоди-погоди, еще чуть-чуть, недолго, надеюсь, тебе понравится, — шея подрагивала в такт словам, слегка вибрировала, Олёна из озорства подула на белую кожу, Гранн поёжился и хмыкнул. — Вижу, вижу, гляжу, ты уже опомнилась, как в сказках сдуть думаешь? Не выйдет!
— Тебя сдуешь, поди что! — силы прибавлялись по мере того, как стекала с платья вода, словно уносящая в землю всю темную усталость и страх последних недель. — Вон какую тяжесть тащишь и до сих пор не надорвался!
— Это разве тяжесть? — Олёна могла поклясться, что вибрировала не одна шея, из груди будто мурлыканье доносилось или курлыканье, не разобрать. — Тяжесть, это страх или ярость, невозможная надежда и отчаяние, вот это тяжесть, а ты, красавица, с любой стороны пушинка!
— Спервоначала, не красавица, потом — не пушинка! — своенравный сид хмыкнул, не соглашаясь, но помалкивая. — И куда мы все-таки идем?
— Домой, мы идем домой, должен же и у ветром гонимых болотников быть дом? — шел все одно без одышки или усталости, как если бы Олёна взаправду с пушинкой по весу сравниться могла. — Там уже можно сушить твои волосы, искать тебе будущее, выбирать место…
Ну вот опять за свое! Голова садовая!
— А если я уже выбрала будущее и место? — посмотрела, нарочно приподняв голову, прямо в глаза.
Гранн не запнулся, одеревенел, правда, весь, глазами не встретился, улыбнулся горько:
— Тем лучше, всего-то и понадобится, что совместить планы и действительность, — выдохнул с усилием, — но это завтра-завтра-завтра, сегодня рано, сегодня невозможно тебя отпустить… не расчесав и не высушив, а то какой из меня хозяин? Пусть и болот?
— Хороший из тебя хозяин, особенно болот, — опять устроилась головой на плече, оставив вопросы будущего.
Утро вечера мудренее, а Гранн, живущий мудростью сидов, не знающий человеческих пословиц, это хоть не знает, да чует. И совершенно ее сегодня не слышит. Как будто уши закрыл или стеной отгородился! Выпроваживает и все тут! Она тут к нему бежала, ноги сбивала, а теперь не нужна!
Ну хоть не выпускает, обнимает, греет своими руками, грудью, спиной, а особенно, блазнится, сердцем греет, оттуда тепло летнее распространяется, как вечером знойным, после дня горячего, отдохновение уже ласковое, а не жара.
В какой-то момент Олёне показалось, что они с Гранном по кругу ходят, но так быть точно не могло: сид действительно своим болотам хозяин, его не запутаешь, ложной тропкой не уведешь, сам тропинки в болотах натаптывает, чтобы выводить или заводить!
Квадратная темнота придвинулась, а как только Гранн перешагнул какую-то волшебную границу, сразу вместо темноты домик проявился, небольшой да ладный, крепкий и, на её взгляд, очень красивый, будто легкий, тоже немного летающий. В самый раз для птахи!
Гранн перешагнул и порог, не отпуская ее, занес в дом сам, прошлепал по струганому полу, столь гладкому, что не верилось, невозможно было такое руками сделать! И хотя знала Олёна про колдовство сидов, понимала, что оно для особых случаев запасается, тратится редко и с умом. После того, как её вылечил, Гранн почти год с силами собирался, потом говорил — миры соединить на время пришлось, отвары лечебные еще зачаровать, дом от старых соседских проклятий почистить…
А каким он после этаких подвигов предстал, Олёна не забудет никогда: весь бледный, кожа да кости, глаза огромные, запавшие, руки как у скелетины! Не сид, а Кощей Бессмертный из сказок навстречу ей вышел! Рада она была, правда, неимоверно, главное ведь, жив, совершенно жив! Весь день от места силы не отходил, к камню прислонившись и стоял, и сидел, глаза даже закатить пытался, да она быстро в чувства привела.
И на следующий день принесла ему, горюшку луковому, геройствующему, наваристых щей в туеске — чтобы сила-то прибывала от встреч, а не убывала совсем! Как волшебное создание обрадовалось, словами не передать, разве что не запрыгал, обнимал и руки гладил, внимания не обращая на царапки и заусенцы. Как будто красивые руки были. Да только у него покрасивее будут! О руках думалось, впрочем, мало, больше о том, чтобы Гранн своей тенью быть перестал, напитался силами за время волшебства для всех миров…
Вот и тут, в его доме, чувствовалось, волшебства на обустройство тратилось мало, а красота сделана своими рабочими руками, для всякого дела пригодными.
Сам сид донес её к теплющемуся очагу, усадил на низкую лавку, отошел и сразу вернулся, распахнув простынку, пояснил:
— Тебе переодеться надо, переодеться и обсушиться, скидывай мокрое, не бойся, смотреть не буду! — и отвернулся.
Олёна стянула с трудом влажное платье, побросала на него же белье, завернув в одну тряпку предметы помельче, пообещав себе все развесить и починить завтра и как-нибудь без Гранна. Застыла в недоумении, пока не догадалась, что в простыню можно как в полотенце завернуться. Сама себя замотала, ровно гусеница в куколку свернулась, разве что Олёну никаких превращений не ожидало, прокашлялась, скомандовала:
— Можно! — и тут же, как на шарнирах, голова в перьях повернулась к ней. — Да не смотри так, никаких чудес не показывают!
— За исключением тебя, — склонил голову свою птичью к плечу, опять бровь выше другой вспорхнула, но озорство махом пропало, а вместо простыни предложил завернуться уже в одеяло. — Переплетать будем, когда дома согреешься.
Она лишь удивиться и успела, когда сид ловко все тряпки побросанные подхватил, куда-то утащил, а вернулся с дровами. Растопил деловито печку, наказав сидеть и не суетиться, пока она в гостях, придвинул ей поближе подушку на ножках, чтобы свои ноги она положила. Выглядело это для Олёны странно, но Гранн настаивал, и она не решилась спорить.