Чувствуя себя крайне недалекой, попрыгала, цепляя одежду, краснея и представляя, как сид все развешивал, длинными пальцами расправлял, касался ткани… Чтобы избавиться от ярких картин, быстро приоделась, попрыгала на одной ноге, на другой, проверяя: пол теплый или ей просто кажется? Дотронулась руками, оказалось — взаправду теплый! Как сам сид. С его теплыми руками и длинными пальцами…
Олёна потрясла головой сердито, лишь тут заметив, что волосы заплетены в косу и совсем не тяжелят голову, хотя когда именно это произошло, оставалось для нее загадкой.
— Сидушко-сидушко, чудо моё безголовое! — сердиться на него не получалось, стоило припомнить круглые синие глаза и ласковую манеру.
А как он её вчерась на руках нёс!
Сердце заходилось от одного воспоминания, Олёна никогда не могла и помыслить, что окажется в доме того самого сида, под боком, почти близко, ощутит снова его руки, не за косу при этом дергающие! Из очередной ямы вытягивающие! В последний! Третий раз!
Заходилось, однако, сердечко или нет, а бездеятельно стоять на месте в неприбранной домине Олёна не привыкла. Разыскала веник, вымела пыль по углам, сняла паутину, небольшую, видимо, Гранн свой домик убирал и сам, но, конечно, не так часто. Оторванным подолом своего платья Олёна протерла все окошки, кроме самого верхнего — к нему подойти можно было лишь по балкам, а залезать на них она еще не решалась.
Перетряхнула и расправила кровать, скорее, лежанку, на которой проснулась — сложенную из шкур и одеял конструкцию, больше прочего напоминающую гнездо. Вытрясла сор, еще раз подмела пол, размышляла, откуда бы взять продуктов, чтобы завтрак к приходу сида поспел, когда сам сид, страстно ожидаемый и так же страстно не ожидаемый, появился в дверях.
Олёна беспокоилась, что при виде Гранна на дневном свету испытает неловкость, засмущается сверх всякой меры, нагородит чуши или, наоборот, замолчит, а сид расстроится. Но при виде его, уставшего, замученного, с кругами под глазами, и все же довольного, её обуяло непреодолимое желание проверить, насколько птах глазастый в порядке, не пострадал ли сам, своеобычно, её, Олёну, растяпу этакую, перед злой судьбиной выгораживая!
Подскочила к нему, руками за лицо приобняла, в глаза посмотрела строго, не обращая внимания на удивление в них бескрайнее, как болото по зимнему времени. Кивнула, одобряя — не подставился лишнего, но не спал, нет, не спал и не отдыхал толком! Прихватила одну полу светло-коричневого камзольчика, приподняла, заглядывая, придирчиво осмотрела правый бок сида, обтянутый голубой жилеточкой поверх голубой тоже рубашки, темнее, может, на тон.
На слабую попытку вытянуть лацкан из её пальцев не отреагировала, приникла к боку его руками, еще ощупала, Гранн вздрогнул и набрал воздуха в грудь, чтобы что-то сказать, по выражению лица судя — опять про дороги. Олёна нахмурилась, согнулась, приближая лицо к ощупанному боку, продолжая вести ладонями, забралась под полу камзольчика, обошла, ощупывая спину, возле левого бока застыла, нащупав через ребра быстро-быстро застучавшее сердце сида.
Эта пола камзольчика тоже приподнялась, Гранн недоуменно заглянул себе под руку, где скрывалась сейчас взволнованная Олёна.
— Милая моя, ты что делаешь?.. — поймал за одну ладонь, потянул на свет, но она обхватила его за пояс второй рукой и вытягивание, как морковки из грядки, застопорилось.
Морковка вылезать не хотела.
— Олёнушка, — тяжкий вздох, — как это понимать?
Под осуждающим и ужасно близким взглядом сида было не по себе, но она набралась храбрости, выдохнула, как перед нырком в прорубь, на что он поглядел изумленно.
— Понимать это головушкой твоей бедовой, сидушко! Понимать это так, что я страшусь, как бы тебя, героя, собаками не нашли и не затравили!
Взгляд Гранна стал воистину изумленным, круглые и без того лазурные глаза распахнулись во всю свою круглоту, что вблизи должно было смотреться жутковато, но Олёна собирала жилетку на его спине в складки и отпускала, словно прищипывая, как вареник, и понимала, что по красоте с ним не сравнится никто и ничто.
— Я правильно понял, Олёнушка, ты боялась, что меня найдут твои преследователи и затравят собаками? В собственном болоте? Неужели забыла, что я сид?
Олёна чуть подкрутила кисть, устраивая в ладони Гранна удобнее:
— Да как же забыть, не забыла, сидушко, но ведь гонители мои жуть нападает, какие бодрые, как собака борзая — разве что землю носом не роют!
Тут Гранн усмехнулся, глаза изменили выражение, потеплели опять неостановимо, Олёна горячо понадеялась, что хоть капелюшечка той теплоты ею вблизи стоящей порождена.
— Как будто подглядывала, честное слово! — не осознавая, охватил свободной рукой её талию. — Землю не рыли, но болото порывались! Хорошо, тучки набежали, топь у нас тут страшноватая, а вы на отшибе жили, особенно не повыслеживаешь!
Добавил совсем уж хитро:
— И кто приметит птицу?
Олёна выдохнула с облегчением, прикрыла глаза, уперлась лбом ему в плечо, давая на момент себе передышку. Не пострадал, не увидели, не нашли!
— Бумаги, правда, собрать пытались, а потом на волю выпустили… — примолк тоже.
И теперь она лихорадочно вспоминала, что именно понаписала в объяснительном письме для тети Леси. И если Гранн это прочитал ли, слышал ли, видел ли, то вся Олёна ему сейчас как на ладони!
И без того, правда, как на ладони! Возомнила себя морковкой на грядке, ишь ты! Морковку тянут, потому что сладкая и нужна, а её потянули, потому что сорная и мешает, как одуванчик, поглядеть может и приятно, да место освободить нужно…
Гранн пожал её руку, прижал на миг всю, а потом отстранил, не успела Олёна обрадоваться или расстроиться больше. Причем не её от себя оттолкнул, а сам отошел, как будто весь собираясь, опять усталыми-усталыми глазами глядя, грустно, печально, тоскливо!
— Что же ты, сидушко? Чудо моё осторожное? — протянула руку опять, на что сид только шарахнулся, зажмурившись.
— Не надо так делать, Олёнушка! Да и какое я тебе чудо? — замахал руками, мол, убери свою, опусти. — Разве я похож на принца? Ну то есть на прекрасного принца? Так, кажется, у вас мечтать принято?
Руки все одно к Гранну тянулись, хотя Олёна их сцепила и к груди своей обе прижала. Несмело на него глаза подняла: ну так и хочется в волосы-перья зарыться, щеки запавшие, бледные погладить, по бровям порхающим пальцами провести, одежу, на ощупь приятную, оправить…
Так ведь не дастся!
Зажмурилась, непрошеные слезы обратно загоняя, сдержалась, не всхлипнула, но, кажется, в лице изменилась, потому что вот только далекий Гранн снова рядом стоял.
— Не плачь, не плачь, не могу смотреть, как ты плачешь, Олёнушка! — сам лицо обхватил, погладил по щекам, по лбу рукой провел, слабо-слабо волосы пригладил, выбившиеся прядки сдвинул, чтобы в глаза не лезли. — Не плачь, у тебя вся жизнь впереди, долгая, прекрасная, где никто твою свободу больше ущемлять не будет, где любое желание исполнится, где найдется кто-то особенный, возле кого остаться сердце твое прекрасное пожелает…
— А ты, — как она ни старалась, всхлип все ж таки прорвался, — между прочим, — шмыгнула носом, — вообще-то, — шмыгнула носом длинно, понимая, что не сдержится, позорно разревется прямо здесь и сейчас, — на принца похож!
Прозвучало даже с обвинением, чего Олёна от себя не ожидала, а больше того она не ожидала, что пугливый сид опять к себе привлечет, по спине погладит, по голове, возле уха опять выдыхать начнет, этак горько, а ей — сладко, оттого, что близко, и мучительно, потому что не должен он мучиться! Никому не должен! И особенно ей!
— Есть один принц даже у нас, на которого я похож, но он страшный и его никто не любит, — Гранн сочувственно головой покачал, — его тоже на болото сослали, правда, позже меня, потому что принцев так просто на болото не ушлешь… Он как раз что-то магическое в столице натворил, а я в тот же день тебя встретил, чудо хвостатое, выдернул из трясины, как морковку, как будто в загадке, красна девица с косой на улице мне попалась…