И городил этот несчастный сид ну совершенную ерунду! Олёна даже подумала, что про принца он придумал, нельзя быть нелюбимым, если на Гранна похож, но в голосе шутки не было.
Благие помыслы соблюсти его интересы и всячески отстраниться от сида самой канули, как в уже означенное его собственное болото — тихо и без плеска. Уж очень камзол у него был уютный, а руки ласковые.
— Тебя только покормить сегодня обязательно надо, ты в виду имей, — решительно утерев глаза и нос, выговорила, коверкая слова, как при насморке, Олёна. — А где у тебя еда, дак я не знаю, а то приготовила бы чего уже, ты утром запропал, я проснулась, нетути тебя, так что пришлось тут немного прибраться, прости, волновалась, теперь понимаю, зря, а не могла не волноваться, ты же, сидушка, прости, герой мой, как бы только живым возвратился, думала…
Дыхание захватило, больно долгая получилась речь, а слова все рвались на волю. Зато и Гранн обнял её вполне удобоваримо, прижал к себе, отчего Олёна снова ощутила: каким бы волшебным сид ни был, сердце у него колотилось, как у всякого живого существа. И болело тоже, наверняка, так же! Хоть и молчит, и полслова не скажет, в надежде от нее избавиться, так ведь бесполезно, забыл, волшебный, что это в обе стороны работает! Как он её чует, так и она за него беспокоится, утешить мечтает, а больше утешения — счастье в его жизнь привнести.
Для обоих взаимное.
Да вот только как с одежкой — не дастся ведь! Уговаривать надо птаху, чтобы перышки подставлял, чтобы петь не стеснялся, чтобы под крылышком место нашел…
Пусть она не птаха как он! Но Олёна будет очень стараться не помешать! Только бы согласился!
Олёна погладила знакомую спину в атласном камзольчике, вздохнула ему в плечо:
— Это очень хорошо, что ты живой и невредимый, а что усталый и голодный, так это решаемо, особенно если покажешь, где у тебя погребец или каморка для еды? — договорила несмело, опасаясь даже. — Я бы сготовила чего?..
— Ох, ты смотри, Олёна, сиды — создания жуткие, любят вкусно питаться, а ну как ты меня накормишь, а я тебя при дому так и оставлю? — хмыкнул, тоже провел рукой сверху вниз по спине, до поясницы, и очень поспешно поднял опять к плечам. — Сказки-то читала, красавиц и умниц подземные жители только так похищают! Околдовывают, превращают, уводят, уносят, зачаровывают, подкармливают травами забвения, подпаивают зельями привязывания…
— Читала, читала, еще как читала, я про вас знаешь, сколько читала? — прозвучало по-детски гордо, Олёна аж покраснела со стыда, радуясь, что лица не видать, договорила тише. — Я про вас все сказки читала, «Карлик Нос», «Рип ван Винкль» там всякий, «Сонную лощину»…
Гранн, вот ну ровно птица, встряхнулся, выпуская её, отстранился меньше, чем на шаг:
— И все равно не боишься?
— Да как же тебя-то бояться, сидушко мой дорогой? — Олёна опять краснела, но глаз не отводила. Приподняла руку, погладила его по щеке, тоже легко, тыльной стороной ладони, не подушечками пальцев, боясь его, хрупкого, как-то нарушить. — Тебя обнять мне хочется, обнять и погладить. Если ты не против! Скажи мне, сидушко, если неприятно совсем, так я и не стану, а ежели терпеть можно, не сочти за труд — потерпи!
Гранн засмеялся, улыбаясь широко, прикрывая усталые лазурные глаза, одной бровью снова вспархивая выше другой, засмеялся тихо и заразительно, Олёна разулыбалась вслед, проводя уже обеими руками по гладким щекам.
— Мне не в тягость, Олё-онушка, — приоткрыл глаза с лукавым выражением, и тут-то сердце девичье скакнуло, Олёна заподозрила, что вот это было настоящее колдовство.
Ну раз он так говорит, значит понимает, что разрешает! А это означает — можно! Олёна покраснела пуще, чувствуя, как жарко горят уши, как пламенеют румянцем щеки, но не опустила глаз, осторожно погладив бледные щеки уже по-настоящему, ладонями!
Сид прижмурился, ровно кот на солнышке, склонил голову ей под руку… И пусть она могла ошибаться в волшебнических вопросах, теперь сердце уверенно стучало: не колдует он, вовсе не колдует, он просто сам так на неё действует, магически!
— Сладкий да гладкий, ровно персик, — задела кончиками пальцев ушки и волосы, чуть на месте не провалилась, осознав, что высказалась вслух, и сид своим птичьим певческим слухом все уловил. — Так вот поесть надо!
Лазурные глаза расширились в момент, а потом оглядели Олёну с сомнением. Да, она бы тоже не поверила, что может этакую смелость выказать, этакую штуку высказать! Персик! Ещё бы ягодкой его назвала!
Мысленно сгорая со стыда до тла и золы, Олёна убрала руки, пряча широкие ладони, привыкшие к работе, сразу за спину.
— Так и где у тебя еда, сидушко? А то так голодный и проходишь, а потом возьмешь и свалишься! — сложил руки на груди, скрещивая. — Нет, оно конечно, я тебя подниму, дотащу, авось, до гнездышка, но ведь пока падать будешь, есть опасность расшибиться! А тебе поберечься бы! Совсем усталый, я же вижу!
— И как, интересно, ты меня видишь?
Хмыкнул опять, да ответа не дождался, отвел к очагу, указал, где, возле него, в стене, дверцы утоплены, вроде ледника маленького, постоянного. Олёна подивилась, до чего на холодильники волшебство похожим получилось, поцокала языком восхищенно, не замечая подозрительных взглядов — думал, она насмехается!
— Ты пока отдохни, сидушко, я тебя позову, как готово будет, — любопытно залезла во все туески, чашки и чугунки. — Что-нибудь интереснее мяса с хлебом я тебе точно на обед устрою!
— О, правда? — аж перья на голове встопорщились, глаза еще круглее стали, а сам уселся возле, любопытно на Олёну глядя, будто не возле очага возилась, представление показывала. — Ты уверена, там не так мно…
Олёна специально оторвалась от чугунка, чтобы посмотреть в любимые лазурные глаза с самым большим вежливым холодным интересом, на который была способна. Гранн замолчал на полуслове, опустил голову, смеясь опять и выставляя перед собой руки:
— Молчу-молчу, Олёнушка, не мне тебя тут учить, — вскинул глаза, и как будто прорвало какую-то плотину, стену непролазную, болотину тропинка обвела, в обход самого себя проговорился: — Я твои щи до сих пор вспоминаю!
И что-то проглянуло на момент в лице Гранна такое, что Олёна решила: даже ради шутки она отворачиваться и уходить не будет, как бы ни гнал, что бы ни случилось!
Отвернулась поспешно, не желая показать свое понимание, приготовляя для нового супчика продукты, как раз сходилось, всего хватало. Под руками привычная работа спорилась, Олёна почти забыла, что своенравный и целиком любимый сид сидит поблизости, смотрит, любуется. Вспоминала, только когда он прибор какой подавал требуемый — черпак ли, ложку ли большую, ковшик маленький или нож поострее. В целом под руки не лез, с советами или вопросами не приставал, наблюдал завороженно.
И когда супу осталось всего-то докипеть и настояться, Олёна обнаружила, что Гранн придремал. Уставший и замаянный сложил руки на стол, устроил, наблюдая, голову, а там, похоже, не уследил за собой строго, да и уснул!
К вящей её, Олёны, радости!
Девушка на цыпочках обошла сопящего сида, просочилась в спальню, откуда вынесла пару одеял, одно — в котором сама утром проснулась, а второе, тонкое, которое за подушку работало. Свернула его поплотнее, чтобы пристроить, с замиранием сердца приподняла голову Гранна, однако сид не проснулся, и тут не забыв потереться о пальцы. Одеялко устроилось поверх скрещенных на столе рук, голова вернулась, сид зарылся носом в мягкое и опять замер. Олёна накинула одеяло ему на плечи, оглаживая их мимолетно, пользуясь случаем, пока отдыхает, приникнуть поближе, обнять незаметно.