Если в других, часто совсем беглых и эпизодических, также не вместившихся в рамки настоящей книги, рассказах современников о Чехове-гимназисте внимание почти неизменно акцентируется на его юморе, веселости, любительских актерских выступлениях то в воспоминаниях старшего брата все эти солнечные блики просыпающегося таланта «заживо» погребены под густыми мрачными красками, слегка напоминающими о подчеркнуто-обличительных полотнах поздних, уже заметно окостенелых в своих приемах передвижников [2]
В известной мере перекликается с подобной трактовкой истолкование многочисленными биографами писателя его знаменитого письма к А. С. Суворину. Антон Павлович советовал своему корреспонденту: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...» Предлагаемый сюжет столько раз «пересекается» с реальной биографией самого пишущего, что возникает искушение полностью отождествить их. Однако все-таки маловероятно, чтобы убежденный «автобиографофоб» даже в пору наибольшей близости с Сувориным столь откровенно и достаточно простодушно предлагал в качестве литературного материала свои глубоко личные переживания.
Один из решающих периодов своей жизни — последние гимназические годы в Таганроге — Чехов провел в одиночестве, вдали от постепенно перебравшейся в Москву семьи. И при своем появлении в университетском, а позже — литераторском, кругу, откуда исходят первые обстоятельные воспоминания о нем «сторонних» наблюдателей, он предстал перед своими новыми знакомыми, да и отчасти перед домашними, уже во многом определившимся человеком — с огромной выдержкой, необычайной силой воли и целомудренной скрытностью, «неуловимостью».
Даже многие годы спустя, в скупом наброске своей биографии, Антон Павлович умолчал о мотивах, по которым он остановился на профессии врача: «...выбрал медицинский факультет не помню по каким соображениям...»
Это невольно напоминает разговор, происходящий в пьесе «Три сестры» :
«Маша. ...Вы любили мою мать?
Чeбутыкин. Очень.
Маша. А она вас?
Чебутыкин (после паузы). Этого я уже не помню».
Ясно, что старый доктор целомудренно оберегает свою тайну — может быть, самое дорогое, что было у него в жизни. И так же, как невозможно принять его слова всерьез, трудно поверить в «забывчивость» Чехова насчет столь важного шага.
Чехову было уже восемнадцать лет, когда умер Некрасов и над его могилой звучали благодарные и восторженные слова. Избежал ли таганрогский гимназист общего увлечения?
«Я очень люблю Некрасова, уважаю его, ставлю высоко...» — в своей обычной сдержанной манере отозвался Чехов на газетную анкету в 1902 году. Но неизмеримо примечательнее одно вроде бы совсем беглое упоминание в его коротеньком поздравительном письме В. С. Миролюбову (30 декабря 1902 года):
«В «Новом времени» от 24 декабря прочтите фельетон Розанова о Некрасове. Давно, давно уж не читал ничего подобного, ничего такого талантливого, широкого и благодушного, и умного».
Это написано в пору резко отрицательного отношения Чехова к суво- ринской газете, а к самому В. В. Розанову, в ней сотрудничавшему, он присматривался с недобрым любопытством [3].
Несомненно, для того, чтобы столь сильное предубеждение поколебалось, статья должна была чем-то сильно тронуть Антона Павловича. И уже хотя бы из-за этого ее стоит внимательно прочесть. «Он, — сказано в ней о Некрасове, — был голосом страны в самую могучую, своеобразную эпоху ее истории, и голосом отнюдь не подпевающим, а любовно шедшим впереди. Идет толпа и поет; но впереди ее, в кусточках, в перелеске (представим толпу, идущую в лесу) идет один певец, высокий тенор, и заливается — поет одну песню со всеми. И ни к кому он не подлаживается, и никто к нему не подлаживается, а выходит ладно».