Ольга, застыв, немного посидела молча, потом резко поднялась и опрометью убежала на базу. Он не знал, как быть дальше, накинул на плечи одеяло и ушел на край обрыва, на камни, где и провел остаток ночи.
Костер прогорел, пламя втянулось в багровые угли, которые начали покрываться сизым налетом пепла. Они еще долго мерцали своей раскаленной сердцевиной, а потом умерли, и густая темнота наконец смогла укрыть всех одиноких.
Утром с моря нагнало облаков, сначала ватных, белых, и идти без палящего, как сумасшедшего, солнца стало полегче, но очень парило и привалы становились все чаще и продолжительней.
Тропинки потихоньку сошлись в проселочную дорогу, наезженную какими-то повозками, но идти приходилось по обочине, остерегаясь обильных лошадиных каштанов и коровьих лепешек.
Ольга спряталась от него в толпе оживленно галдящих девчонок — даже натянула на голову вместо серенькой косынки широкополую, как у Мичурина, шляпу, — а он никак не мог найти повода, чтобы подойти к ней и хоть как-то объясниться.
Колонна почти догнала поднявшее несусветную пыль стадо коров, с задранными вверх хвостами над покачивающимися с боку на бок задницами — в этом жесте коренных крымчанок чудилось нечто ужасно пренебрежительное по отношению к ним, шляющимся без дела туристам. Видимо, эта мысль пришла в голову не только ему, потому что народ резко затормозил и начал так хохотать и свистеть, что коровы немедленно перешли на галоп, их огромные вымена, не успевая, взлетали по сторонам, как надутые резиновые перчатки. Растерявшийся пастух, мирно спавший в седле пузатой лошаденки, чуть не свалился на землю от неожиданности, завопил благим матом и, щелкая бичом, помчался за ними останавливать.
С горы затрубил Михаил, разворачивая их на тропинку в сторону от дороги и дальше на крутые ступеньки до входа в пещеры. От одного вида черной дыры, из которой веяло явственной прохладной свежестью, у него налился чугуном затылок, и пока раздавали и зажигали факелы, он стоял, разглядывая длинный темный ход в глубину горы, который вел в грот с подземным озером и пытался справиться с собой, соблазняя воображение виденной по телевизору картинкой прохода по пещерам среди свисающих вниз каменных узорчатых пик сталактитов, с которых падало множество прозрачных капелек воды, переливающихся в свете фонарей драгоценным блеском. Но ужас оказался сильнее. Растерянно улыбаясь, он стоял у входа, пропуская вереницу товарищей мимо себя, что-то подсказывая, куда-то направляя, вручая очередной зажженный факел, вовсю втянувшись в роль заботливого помощника физкультурника Михаила, пока не увидел Ольгу. Она прошла мимо, опустив глаза, а он сказал ей что-то веселое и ласковое, и, видимо, голос выдал его, потому что, отойдя на несколько шагов, она внезапно тревожно оглянулась, внимательно посмотрев на него. Он махнул ей в ответ приветственно рукой и, сжав зубы до боли, все же заставил себя войти в дыру и даже прошел десяток шагов вовнутрь, но как только ход круто пошел вниз, заметно сужаясь и теряя в высоте, в висках у него заломило, на лбу и спине выступила испарина, а потом отказали, ослабев, ноги. Он присел у стены, пытаясь переждать приступ и успокоиться, чтобы пройти этот путь, чтобы никто не догадался о его страхе, но одна мысль о том, что над головой висит гора тысячетонной тяжестью, парализовала его волю.
Из пещеры доносились возбужденные голоса ребят, постепенно отдаляясь и пропадая в глубине, а он медленно выползал, в буквальном смысле на четвереньках, к выходу.
Очнулся он от резкого запаха нашатыря и шлепков по щекам. Открыв глаза, он увидел над собой знакомые животы дядек и их толстенную проводницу с марлевой салфеткой в руке. Ее тяжелые пышные груди и круглое сдобное лицо с тройным подбородком висели так близко над ним, что новый приступ удушья охватил его и он закашлялся, пытаясь вырваться из пут убийственной для него заботы, но был слаб и не мог справиться, пока неожиданно не появилась Ольга, которая отогнала всех от него, грубя и извиняясь одновременно.
Второй раз он очнулся уже в тишине. Голова его лежала на ее коленях, и она осторожно гладила его по волосам. Он не открывал глаз и думал о том, как ему объясниться с ней, с этим, в общем-то, совсем пока чужим ему человеком, думал о том, зачем надо объясняться и почему он не может жить, как другие, просто и без особых сожалений о содеянном, и почему его так привязывает к людям, что встречи с ними становятся подобием медленной казни. Не открывая глаз, рассказал ей о том, что с ним происходит и почему так было прошлой ночью, и успокоился, жмурясь, как кот, под ласковым движением ее пальцев. Ноги у нее были уютными, на них было удобно лежать голове, и хотя она была близко, от нее не исходило никакой опасности. Он перевернулся, уткнувшись в ложбинку между ног, и тихо втянул в себя ее запах, нежный и терпкий, как у вербены. Она откинулась на спину, и он лег рядом с ней и начал осторожно целовать ее губы, потрескавшиеся на солнце. Зверь в его теле не дремал и заставлял руки прикасаться ко всему, что он хотел узнать, но она не сопротивлялась и, закрыв глаза, все позволяла им.