В мемуарах Липранди, основанных, как и горчаковские, на подлинном дневнике, Пушкин обращается к нам иной ипостасью. Он поставлен в иную среду, не ту, которая известна нам по кишиневским анекдотам. В облике, поведении, тематике разговоров окружавших его здесь людей легко угадываются члены тайных обществ. Они политики, социологи и философы — люди того же склада, что и в петербургском кружке Тургеневых. Их Липранди отлично знал и был совершенно в курсе их занятий. Позднее, когда писались мемуары, правительственный чиновник Липранди должен был отводить от себя подозрение в причастности к заговорщикам — и он призвал на помощь свою осведомленность, чтобы обелить М. Ф. Орлова и весь его круг. Он проделал это в своих воспоминаниях о Пушкине с исторической основательностью и дипломатическим искусством; но нигде не фальсифицировал материал, лишь говорил не все, что знает. Вместе с тем он положил на портрет Пушкина совершенно новые краски; его Пушкин — человек углубленных исторических, этнографических интересов, — даже более, чем поэт. Липранди мало говорит о его стихах, — зато упоминает о не дошедших до нас записях молдавских преданий и занятиях историей, политикой, географией края; даже в Овидии, если верить Липранди, Пушкин видит лицо не столько поэтическое, сколько историческое.
Образ Пушкина разошелся под пером кишиневских мемуаристов; но они не искажали факты: они смотрели на своего героя с разных сторон.
Когда в советское время были опубликованы воспоминания В. Ф. Раевского — «первого декабриста», «сурового спартанца», взгляд Липранди получил подтверждение. Здесь был тот же Пушкин, — застигнутый в момент социально-политического спора, о чем Липранди говорил, но лаконично. Накалялся градус политической атмосферы; то, что недавно еще могло выглядеть как юношеское фрондерство, оформлялось теперь в политическую позицию. Наконец, в дневнике Долгорукого, заносившего в подневные записи все, услышанное накануне, заговорил своим голосом молодой радикал, волею судеб попавший в центр уже зреющего заговора…
А дальше — провал, лакуна. За одесский период мемуаров о Пушкине почти нет. То, что мы знаем о нем из воспоминаний, мы знаем от Вигеля, того же Липранди, немного от М. Д. Бутурлина и В. Ф. Вяземской. Остальное приходит позже и через вторые руки.
В это время и интеллектуальная и эмоциональная жизнь Пушкина идет очень напряженно. Его письма из Одессы полны новых литературных тем. Он читает — в богатейшей библиотеке М. С. Воронцова и берет «уроки чистого афеизма». Он пишет «Бахчисарайский фонтан» и начинает «Онегина». У него завязывается долгий, мучительный роман с Е. К. Воронцовой, отразившийся в циклах его лучших стихов. Возникает конфликт с Воронцовым; он тоскует, он замышляет побег морем.
Почти обо всем этом мы узнаем помимо мемуаристов.
Появление мемуаров — во многом дело случая, инициативы, дарования. Но есть известные предпосылки, благоприятные возможности для их появления. Одесские мемуары о Пушкине не появляются и случайно и закономерно. Дело не только в том, что духовная жизнь Пушкина в большой мере в это время скрыта от посторонних глаз, но и в том, что в Одессе Пушкин не находит среды, порождающей мемуары. Здесь есть литературные или полулитературные салоны — Эдлинг, Казначеевых; есть литераторы — приятель Пушкина Туманский; но в точном смысле слова литературной жизни еще нет; она пассивна, активной она станет через несколько лет, но и тогда литературных мемуаров она создавать не будет. Салонов Пушкин чуждается и бывает в них редко. Ощущение одиночества нарастает — и небеспричинно.
Совершенно иная обстановка ждала Пушкина в Михайловском: обширная переписка с Петербургом, литературные и исторические занятия, достигшие апогея в работе над «Годуновым», преданные и внимательные друзья. Жизнь Пушкина проходит в это время столько же в Тригорском — у Осиповых-Вульф, сколько в Михайловском. И при всем том крайняя скудость мемуарных свидетельств. Здесь среда уже вовсе не литературная, а бытовая, где воспоминаний не пишут, где нужно расспрашивать и записывать. Так и сделал М. И. Сомевский в 1866 году, записав рассказы обитателей Тригорского, почти не касавшиеся занятий Пушкина, но изобилующие деталями его помещичьего быта, — иной раз бесценными по своей связи с реалиями «Онегина». Другую сторону социально-психологического облика новоявленного помещика раскрыли опрошенные крестьяне: помещик был плохой, хозяйством почти не занимался, впрочем, добрый и снисходительный. Своеобразное отражение нашел в этих рассказах и возрастающий в это время интерес Пушкина к народному творчеству, — возник облик барина в русском платье, беседующего со слепцами на ярмарке и записывающего песни. Большего неграмотные михайловские крестьяне, конечно, дать не могли. Среди этих воспоминаний одиноко возвышаются рассказ Пущина о его посещении Михайловского — явление «мемуарной классики», ставшее хрестоматийным, во многом определившее собою художественное представление о Михайловском в искусстве и литературе, дневниковые записи Вульфа и воспоминания Керн, впрочем, характеризующие Михайловское лишь ретроспективно и относящиеся к более позднему периоду. Впрочем, рассказы М. И. Осиповой дают нам еще один — очень важный — эпизод, именно эпизод несостоявшегося отъезда Пушкина из Михайловского в 1825 году; о нем еще пойдет речь.