В сентябре 1826 года наступил поворотный момент в биографии Пушкина: аудиенция во дворце Николая I в Москве положила конец шестилетней ссылке. Новый период жизни Пушкина начинается с разговора с новым царем. По самому существу своему содержание этой беседы, длившейся, как сообщает Дельвиг, более часу, не могло получить полного отражения в мемуарах: все сведения о ней идут из вторых рук, и все варьируются, однако не противоречат друг другу. Они концентрируются вокруг нескольких смысловых центров.
Первый из них: вопрос царя: что бы вы делали в Петербурге 14 декабря, и ответ Пушкина, что он примкнул бы к своим друзьям на Сенатской площади. Второй — условия некоего договора. По-видимому, это был договор не выступать против правительства, за что Пушкину предоставляется свобода и право печататься под личной цензурой Николая I. Есть основания думать, что Николай I говорил при этом Пушкину о какой-то программе социальных реформ. Но этого уже мемуаристы не сообщают.
Третий центр — слова царя, обращенные к придворным после аудиенции: господа, это новый Пушкин, «мой Пушкин».
Этот «договор» не только имел серьезные последствия для последующей биографии Пушкина, но и наложил отпечаток на восприятие его облика мемуаристами. Весьма существенным обстоятельством здесь было то, что детали разговора Пушкина с царем никому не были известны.
Все это обнаружится несколько позже. Сейчас же начинается, по выражению современников, «коронование поэта», восторженный прием его литературной Москвой, о котором в один голос говорят все без исключения участники этого торжества. Первыми, кто приносит ему дань поклонения, оказываются молодые литераторы, называвшие себя «любомудрами» — «философами», — Веневитинов, Шевырев, Погодин, В. Ф. Одоевский, — уже составляющие к этому времени особый кружок. Это литераторы и эстетики в широком смысле; их отправная точка — немецкая романтическая философия, — прежде всего — учение Шеллинга. На этой основе они стремятся строить универсальную философию истории, литературы и искусства. Подобно своим учителям-теоретикам, они полны интереса к народному творчеству, к пластическим искусствам и таинственному языку музыки. Пушкин казался воплощением их эстетических мечтании — жрец «высокого» в поэзии, автор историко-философского «Бориса Годунова», ценитель и знаток народной поэзии. Первоначальный интерес был острым и взаимным, журнал «Московский вестник» с участием Пушкина закрепил начавшуюся связь.
Из этого круга идет основная масса воспоминаний о пребывании Пушкина в Москве в 1826 году. Совершенно понятно, что особую, даже исключительную роль в них играют впечатления от первого знакомства — в сентябре 1826 года. Между тем это было только началом нового периода жизни Пушкина, и, более того, началом парадным, «фасадным». Дневники и мемуары «любомудров», даже при первом чтении, открывают и нечто иное.
Прежде всего нам приходится обратить внимание на одну их странную особенность, сразу же заметив при этом, что той же особенностью отличаются все или почти все воспоминания о Пушкине в 1826–1828 годах. Львиная доля их посвящена суевериям Пушкина, предчувствиям и приметам, занимавшим этот ум, в иные эпохи столь светлый и практический. Вспомним, что Липранди, чуть не ежедневно общавшийся с Пушкиным на юге, решительно утверждал, что Пушкин суеверен не был, — и имел для этого все основания. На его глазах Пушкин не раз становился к барьеру. Накануне возможной близкой смерти суевер и рационалист ведут себя по-разному, и опытный глаз Липранди, конечно, не раз отмечал отличия. Что-то произошло в 1825–1827 годах, что породило рассказы о зайце (или попе), помешавшем выезду из Михайловского в самый канун 14 декабря; что-то продиктовало заметку о «Графе Нулине», писанном в самый день кровавых событий на Сенатской площади: «бывают странные сближения…», что-то, наконец, вызвало к жизни старые воспоминания о гадалке Кирхгоф, предсказавшей Пушкину гибель, — и заставило задним числом переставлять последовательность событий, так, чтобы предсказание сбылось. Нетрудно догадаться, что это было.