— Благодарю, — сказала она, — благодарю, но я не от всех же требую участия.
Глаза авторитета покрылись ржавчиной; авторитет задумался, но отвечал:
— Mais, mon Diue, madame13, — сказал он, — все это я говорю только включительно, разбирая наших писателей.
— О, полноте, пожалуйста, с вашей полемикой, она мне и в журналах надоела, — быстро проговорила Аделаида, и снова пятна, и снова гнев исказили лицо ее.
И как знать, чем бы еще разразилась новая буря, но вдруг неожиданно вошла старая графиня, тетка героини нашей.
— Ах, тетушка! — произнесла Аделаида с улыбкой.
«Эта зачем притащилась?» — подумала она.
— Я к тебе, милая, — начала графиня.
— Я это я вижу-с, тетушка.
— Ну, да, — продолжала графиня с расстановкою, — была у Лизаветы Михайловны, да думаю, дай заеду к племяннице; да вот, как видишь, и заехала, вошла и не велела о себе докладывать. Bonjour, m-rs, — проговорила графиня, обращаясь к посетителям, и, взглянув на племянницу, прибавила: — Да что с тобою, милая, ты как будто не в духе? не вы ли, господа, ее прогневали?
Все молчали, не находя ответа.
— Да я ничего, тетушка, это вам так кажется, — отвечала Аделаида.
— Чего, матушка, кажется: я тебя знаю; ну, да ничего, пройдет; это что-нибудь нервное, — заключила графиня.
— Я совершенно разделяю ваше мнение, — произнес господин с оловянными глазами, — действительно, это что-нибудь нервическое.
— Что это у вас все за нервы такие! — быстро прервала Аделаида, — и кто нынче страдает нервами!
— Но однако, — начал было авторитет, не привыкший к возражениям.
— Ну, что-с однако? ваше однако ничего не значит! — резко заметила Аделаида. — Кончимте это, — заключила она.
— В самом деле, кончимте, — сказала графиня, при нервах самое вредное — это споры; начнем лучше о том, что для нее несравненно будет приятнее. У тебя, милая, я слышала, вчера был Пушкин, — продолжала графиня.
— От кого вы все это знаете, тетушка? — произнесла Аделаида дрожащим голосом.
— Мне Лизавета Михайловна сказывала; знаю и то, что ты ему заказала стихи, — прибавила графиня с расстановкою.
«Этого только недоставало», — подумала Аделаида.
— Стало быть вы все знаете, — сказала она вполголоса, все, с чем вас и поздравляю!
Но графиня не обратила внимания на это замечание и продолжала свое.
— Ну что ж, и прекрасно, — сказала она, — это наш маленький Вольтер.
— Э, графиня, позвольте сказать, — возразил авторитет, — какой он Вольтер! Это просто рифмоплет, как удачно заметила Аделаида Александровна: вот это так-так, — продолжал авторитет с важностью и до того был доволен своим заключением, что оловянные глаза его потеряли ржавчину.
— Да я и говорю: маленький Вольтер, маленький, понимаете.
— Да вот только разве маленький, — заметил авторитет.
— Ну, да, конечно, — продолжала графиня, — ч-то совершенно с вами согласна, куда Пушкину до Вольтера! Вольтер esprit fort14, Вольтер философ, автор, поэт! Куда, например, я люблю его Генриаду и в особенности это начало — помните вы:
Je chante ce héros qui régna sur la France
Et par droit de conquête, et par droit de naissance.
— Mais c'es sublime15, — прибавила графиня.
— Конечно, конечно, — произнес авторитет с важностью.
— Да как же неправда, — продолжала графиня, — и написал ли у нас кто-нибудь и что-нибудь подобное! Кто-нибудь, говорю я, не только Пушкин, который пишет какие-то сказочки да песенки.
При этом авторитет не столько из любви к родному, как из желания блеснуть сведениями, начал возражать графине.
— Ну нет, графиня, нам нельзя жаловаться, — сказал он, — вот, например, Херасков: он дал нам поэму, да не одну, но, конечно, это уже прошлое; нынче никто ничего подобного написать не в состоянии; подобные гении родятся веками; в заключение скажу вам, что по мне уже конечно тот не поэт, кто не сделал ни одной поэмы... поэмы, что называется...
Что под этим разумел авторитет, понять, как кажется, трудно; но графиня поняла и согласилась.
— Это правда, — сказала она, — совершенно с вами согласна, и при том смело можно сказать, что у нас нынче вообще ничего не перенимают хорошего; вот хотя бы и Пушкина взять... — При этом слове графиня обратилась к Аделаиде. — Извини, милая, — сказала она, — он твой приятель. «Хорош приятель, подумала Аделаида, но не отвечала ни слова». — Да-с, продолжала графиня — хоть бы и Пушкина взять, — мне говорили, что он совершенный атеист, да чего говорят, я и доказательства имею: ну, да представьте себе, что он родную мать свою называет арапкою, родного дядю прозвал Буяновым; а уж по мне, кто не почитает родственников, тот и в Бога не верует.
— Это на него похоже, — с злобою проговорила Аделаида.
— А, ну поздравляю, — сказала графиня, обращаясь к Аделаиде, — поздравляю, — повторила она, — слава Богу: наконец то ты нас удостоила словом; стало быть, тебе лучше; не правда ли? ну, очень рада.
— Нет-с, тетушка, нисколько ни хуже, ни лучше; а если я молчала, так это оттого, что боялась помешать вам, и признаюсь, мне было даже страшно, мне казалось, что я в обществе профессоров.
«Э-э, — подумала графиня, — да как она раздражена еще! каково меня отделала, каково? Это стоит Пушкина: в профессоры меня пожаловала, а я ее девчонкой знала!..»
— Нет, милая, — произнесла графиня. — я ни профессором, ни профессоршей не была, да надеюсь, и не буду; а вот на эту минуту и без профессорства вижу, что ты действительно нездорова.
— Да я не знаю, тетушка, отчего вам это кажется?
— Чего, матушка, кажется! Таки просто нездорова. Право полечись, полечись, послушай меня.
С этими словами графиня встала и начала собираться к отъезду. Аделаида ее не удерживала.
Сборы графини обыкновенно были продолжительны, но тут как-то особенно, под влиянием неприятных впечатлений она спешила забрать все свои утвари, и рабочий мешок, и муфту, и табакерку, и разные мелочи, которые обыкновенно возила с собою.
Андрей Андреевич, по привычке, схватил в это время какой-то пузырек и держал наготове.
Графиня как ни спешила, но продолжала искать чего-то: муфта здесь, говорила она вполголоса, бинокль здесь, лорнет также.
— Да чего вы ищете, тетушка? — с нетерпением спросила Аделаида, желая поскорее спровадить графиню: Аделаиде было не до тетушки.
— Ничего, милая, не беспокойся, авось найду. — И графиня, продолжая свои поиски, повторяла шепотом: — Неужели я выронила, как выходила? Да нет, мне кажется, я сейчас его видела. Косыночка здесь, английский пластырь здесь... — И при этом графиня взглянула в сторону и свой пузырек увидела в руках Андрея Андреевича. — Ах! Он у вас, — проговорила графиня, кашляя, — а я ищу! Вот какие бывают странности! — прибавила она.
Прислужник почтительно подал. Графиня благодарила. Андрей Андреевич извинился, что не догадался подать ей прежде.
— Ничего, ничего, — говорила графиня, кашляя и смеясь, — ничего, очень вам благодарна, хорошо, что увидела.
— Вечно вы там, где вас не спрашивают, — мимоходом заметила Аделаида прислужнику; а прислужник скрылся, как испуганный заяц, сбежал с лестницы и, увидев возок графини, остановился, чтобы посадить графиню и извиниться снова.
Графиня как ни спешила уехать, но с обычными остановками прощалась с племянницей. Аделаида ее провожала.
— Воротись, милая, воротись, — говорила графиня, — ты в самом деле нездорова; право полечись, послушайся меня.
— Я последую вашему совету, тетушка, и с сегодняшнего дня засяду дома и не велю никого принимать к себе.
— Это опять лишнее, — произнесла графиня, возвысив голос.
— Уж это позвольте мне знать, тетушка, — заметила Аделаида.
— Конечно, конечно, ты не маленькая: это совершенно в твоей... — при этом графиня закашлялась, и слово: воле раздалось у подъезда.
Вслед за графиней все посетители исчезли.
Господин с оловянными глазами, приехавший к Аделаиде с утренним визитом, в санях, на лихом рысаке, не знал, как укрыть свою голову; оставалось одно: из воротника шубы сделать себе род капора. Будь все это в другое время, он, под предлогом размена шляп остался бы у Аделаиды на все утро; да как знать, быть может, просидел бы до вечера, а теперь скачи, да еще, быть может, схватишь ревматизм или горячку: а кто виноват? — приятель Греча? — совсем нет: виноват Пушкин, этот рифмоплет, в котором нет ничего особенного. Так по крайней мере думал авторитет, страдая от могучего ветра нашего севера; а между тем несмотря на то что голова его прозябла донельзя и широкая важность начинала сжиматься, сколько в этой голове роилось предположений: что могло рассердить Аделаиду? Кажется, в стихах ничего нет двусмысленного, и стишки само по себе преизрядные; не вздумал ли он вложить какую-нибудь записочку да, ни с того ни с сего, сделать вдруг декларацию, искать ее взаимности?.. так,! это понятно! напиши я или мне подобный — другое дело... а Пушкин... Ну конечно, есть на что рассердиться: или может быть, не было ли тут акростиха в роде объяснения? а ведь от подобных господчиков все станется!.. Но при этой мысли вдруг с перекрестка такой дунул ветер, что все предположения авторитета застыли и он, крикнув: пошел! — исчез в капюшоне.