Панова, с её гормональными усиками, широкими очками и толстым слоем марафета на лице, не имела шансов окрутить Близнюка, хотя девочки моей группы за неё болели, а сама она затевала с ним разговоры на английском языке, когда Близнюк имел неосторожность пройти под её балконом в пятиэтажке институтских преподавателей в Графском парке, по ту сторону Старого корпуса и здания музпеда.
Куратором второй группы была Нонна, тоже в очках, но моложе Пановой и без косметической штукатурки.
Однажды на каком-то субботнике Вирич подослал меня к ней со стаканом белого вина, типа, не хотите ли ситра – жажду утолить?
Она улыбнулась мне приятной улыбкой и – отказалась.
Нонна всем приятно улыбалась, но никого не арканила.
Куратор третьей группы опять-таки носила очки, была блондинкой и полнейшей дурой. Английским она владела в пределах упражнений учебника Гальперина для первого курса и неосознанно любила Сашу Брюнчугина – мальчика своей группы.
К такому выводу меня привела её привычка на каждом общем собрании факультета склонять его имя.
Типа, как тот римский сенатор, с его неизменным призывом разрушить Карфаген.
Местный мальчик из зажиточной семьи, никому не грубит, пару раз в месяц появляется на занятиях. Чего ещё надо?
Она буквально всех заколебала своим гласом вопиющей в пустыне.
На четвёртом уже курсе в большой четвёртой аудитории опять вышла к кафедре:
– Полюбуйтесь! Брюнчугин даже на общее собрание не изволил явиться!
И тут даже ветер снаружи не выдержал и с размаху захлопнул раскрытые по случаю наступившей весны рамы высоких окон. Чуть стёкла не вылетели.
Она аж пригнулась и позабыла что там дальше идёт про Карфаген.
И, наконец, куратор без очков, куратор не женского пола, куратор четвёртой группы – Рома Гуревич.
Он тоже еврей, как остальные, известные мне Гуревичи, или тот же Близнюк, только постарше и полысее.
И он вечно чем-то занят и с кем-то говорит, и пылко жестикулирует.
Один раз я пересдавал ему зачёт в Старом, разумеется, корпусе.
Я проследил как он вышел из Нового корпуса в нужном мне направлении, вернулся к Старому и стал дожидаться его подхода.
Через десять минут я забеспокоился и прочесал двести метров асфальтной дорожки между Старым и Новым корпусом.
Он ещё только дошёл до угла Нового, постоянно останавливаясь и оживлённо дебатируя с каждым встречным-поперечным преподавателем.
Я вернулся на исходную позицию, но теперь уже сел на скамье под берёзами.
Ещё через двадцать минут он, наконец, завиднелся возле большого печального бюста Гоголя.
Есть середина пути!
А куда денешься, если у тебя несданный зачёт?
Шестьдесят две минуты ушло у Ромы, чтоб преодолеть эти грёбанные двести метров, но, думаю, это не предел его возможностей.
За это я и дал ему кличку «кипучий бездельник».
Официальным его прозвищем было «Рома-Фонетист».
Среди преподавателей он отличался самым чистым произношением звука «th» за что и начитывал магнитофонные плёнки с текстами про Паркеров, чтобы студенты их слушали и повторяли в кабинках лингафонной лаборатории.
Не зря же его звали «Фонетист».
Кроме фонетики была ещё масса других предметов, различных и нужных.
К примеру, Сравнительная Лексикосемантографоструктуросиология – язык сломаешь, пока экзамен сдашь.
Эту самую Лексикос.. ну, вобщем – …логию нам преподавала потомственная преподавательница.
На ней эта династия обрывалась, потому что она была девственницей-пенсионеркой и целомудренно застёгивала свой преподавательский плащ огромной булавкой под самое горло.
Заменить её никто не мог – она по этому предмету даже учебник написала.
Тощая такая брошюрка со смазанным типографским шрифтом, автор… Фамилия такая… на свистящий, кажется, звук, или, всё-таки, на шипящий?.. вобщем, фамилия короче, чем название предмета.
Если она на лекции начинала позволять себе лишнее, ну, ходить там, по проходам между длинных столов-парт, типа – а как тут мои сравнительно-шрифто-смазанные перлы конспектируются? – то ничего не стоило поставить её на место.
Расстёгиваешь рубаху на груди, на две-три пуговицы, и слегка пощипываешь волосы на солнечном сплетении.
Всё.
Шипящая свистопляска кончилась – до звонка сидит как миленькая за преподавательским столом и упорно пялиться в свой план лекции, которую наизусть знает.
Обожаю девственниц.
Жомнир говорил, что после даже самого краткого разговора с нею его тянет принять ванну, но о вкусах не спорят.
Не помню, пошёл ли я в душ после экзамена по этой самой сравнительной – как её? – на котором тоже пришлось себе грудь чесать.
Но это всё предметы по специальности, а были ж ещё и общие, на которые являлись преподаватели с других факультетов и кафедр.
И каждый мнил себя доном Корлеоне и вымогал уважения; типа, своей лекцией он сделал мне предложение, от которого я не смогу отказаться и, вернувшись в общагу, погружусь в штудирование преподанного предмета.
Ага, как только – так сразу.
Единственным, кто вызвал во мне симпатию был Самородницкий, по какой-то из философий. Он на экзамене закурил. Открыто так, вальяжно и вместе с тем культурно – достал пепельницу с крышкой и туда стряхивал.
На его экзамен я пришёл из общаги и погнал какую-то околёсицу, совершенно от фонаря, возможно даже из другой философии, но он вдруг заинтересовался и поставил мне четвёрку. Сказал, что мне нужно сменить факультет и что он мною займётся, но вскоре уехал в Израиль.
Таким образом, практику я проходил в школе при сахарном заводе на станции Носовка – двадцать с чем-то минут от Нежина киевской электричкой и руководителем практикантов поставлен был Жомнир.
Рано утром мы отправлялись туда с высокой платформы вокзала – сборная из десяти разногруппных студентов и он в своём широком преповском плаще и берете в сочетании с аксессуаром из портфеля с ввалившимися боками.
( … каждый одевается под свой имидж.
Берет, плащ, портфель – читай «преподаватель».
Можешь представить сантехника в таком же прикиде? То-то же…)
Мне мать накануне практики пошила куртку. Покроем как энцефалитка у геологов, но из толстой брезентухи зелёного цвета.
Мне она понравилась, особенно цвет – робингудовский такой.
Самым ярким впечатлением от практики стала встреча по футболу между командами сахарного завода и локомотивного депо станции Фастов.
Игра в рамках чемпионата на кубок профкома Юго-Западной железной дороги проходила на пришкольном футбольном поле.
Я вышел посмотреть на перемене и – приторчал.
Стоял сентябрьский, подогретый солнцем денёк. По зелёной траве поля десятка два мужиков гонялись за одним мячом, а отдельный мужик гонялся за ними и свистел заливистыми трелями.
Зрителей было раз-два и – обчёлся: во-первых, нахмуренный мужик в рабочей робе, во-вторых, я.
Он считался «во-первых» потому, что первым тут стоял и стоял упорнее – мне понадобилось ненадолго отойти за деревья на краю поля, чтобы забить косяк.
Вернувшись, я не стал приближаться ко второму зрителю, чтоб понапрасну не дразнить его обоняние; просто стоял на расстоянии двух пенальти и наслаждался игрой чемпионата.