Во-первых, о скрытых ресурсах человеческого организма.
Поздно вечером мы с Ирой вышли через веранду в пристроенную комнату. Зимой она не отапливается и туда просто сносят всякие домашние вещи.
На плечи Ира набросила какую-то из курток с вешалки в кухне. Ей всегда нравилось что-то примерять.
В комнате среди прочего стояли два старых кресла, ещё с Объекта, с деревянными подлокотниками под жёлтым лаком и мы занялись любовью.
В такие моменты я не думаю ни о каких агониях…
Мне показалось, что кончили мы вместе, но Ира, с полузакрытыми глазами, стала стонать:
– Ещё!.. Ещё!..
До сих пор я твёрдо знал, что после оргазма нужно отлежаться хотя бы полчаса.
– Ещё!..
И я снова встал и мы снова продолжили над свежевыплеснутым семенем на досках пола.
Это невозможно, но, оказывается, так бывает.
Второе открытие – о белых пятнах в области сознания – случилось, когда мы с Ирой вернулись в гостиную.
Отец мой уже ушёл в спальню, а моя мать, которая в тот вечер совсем расклеилась, сидела на диване раскинув руки на сиденье, не глядя на включённый телевизор.
На экран смотрела только Леночка из пока что не разложенного кресла-кровати.
Свет горел только в гостиной и здесь же негромко бубнил телевизор.
Моя мать немного поохала и попросила меня с Ирой отвести её в спальню, а то сил больше нет.
Мы взяли её под руки с двух сторон и помогли подняться.
Всё так же охая и шаркая тапками по полу, она, при нашей поддержке, двинулась к двери в тёмную кухню.
Так, втроём, мы миновали середину комнаты под люстрой с пятью белыми плафонами, из которых только один рисовал круг желтоватого электрического света на потолке.
Когда до двери оставалось метра два, круг света вдруг исчез и я оказался посреди темноты, но это была не кромешная тьма, потому что я видел, что занимаюсь этим со своей матерью в основной позе нецивилизованных приматов. Ужас встряхнул меня как электрическим разрядом и я опять оказался в гостиной.
До прохода на кухню оставался ещё метр пути.
Я испуганно взглянул на Иру поверх белого платка на голове моей матери.
Ира, сдвинув брови, старательно смотрела не на меня, а на опущенный профиль моей матери и, типа, ничего не заметила.
Это было видением, но более длительным, чем та секунда бега через греческую ночь.
Я попросил Иру остановиться, выскочил на кухню и включил там свет. Мы отвели мою мать в спальню и посадили на кровать, где что-то сонно пробормотал мой отец.
Мы вернулись в гостиную. Я разложил кресло-кровать для Леночки и раздвинул диван для нас.
Скоро в хате настало сонное царство.
Только мне по вискам стучало тиканье настенных часов над телевизором.
Оно тоже не знало что это было и за что мне такое.
Принимая тетрадки с рукописями моих переводов, Жомнир, как и прежде, вскидывал кустистую бровь и начинал читать, вставляя карандашные пометки между широко расставленных строк, хотя и соглашался, что и его варианты – не то.
– Твоя беда, Сергей, что мова не родной тебе язык. Ты не впитал её с молоком матери.
Я не стал доказывать, что первые месяцы жизни меня прикармливали молоком гуцульских коров.
Он вышел в свою архивную камеру и вернулся с небольшой книжкой.
– Рассказы Гуцало… Вот как надо писать.
Жомнир начал вычитывать оттуда отдельные предложения, прищёлкивая языком в конце особо «красномовных», потом отдал книжечку мне – учиться.
( … я прочёл этот сборник и другие книжечки Гуцало.
Что поделать, если меня не цепляют описания перезвона утренней росы на огуречной рассаде?
(За что, кстати, Есенина я тоже не люблю, хотя он и рязанский.)
К тому же, после «Зачарованной Десны» Гончара в эту тематику соваться стыдно – тут ты обречён на жалкое крохоборство.
А когда Гуцало попытался писать о жизни в городе, то съехал до уровня фейлетонов журнала «Перець».
Не спорю, в одном из рассказов он замечает красноватую кирпичную пыль на чёрных телогрейках каменщиков, но эта деталь у него ни к чему не пристёгнута. Болтается как вялый энтот в необъятной энтой.
Детали должны работать на конструкцию в целом.
Созвездие Южного Креста и отсвет лампы фонаря в рыжих волосах доктора на пустой палубе исподволь готовят читателя, что в «Дожде» Моэм расскажет о столкновении проституции и священослужительства …)
Но Жомниру виднее и я начал восполнять недостатки молочного питания в моём младенчестве и ликвидировать свою неаттестованность по украинской литературе.
На обложке тонкой тетрадки я написал «Укр. Лит-ра» и прочитал все книги на украинском с двух длинных полок в библиотеке Клуба КПВРЗ, записывая в тетрадку имена авторов и названия их творений.
Тут и Леся Украинка со своей мамой Олёной Пчёлкой, и Панас Мирный с его волами, и великий Кобзар, и Вовчок, и Франко, и Янковский (кумир Жомнира) и много кого ещё в алфавитном порядке.
Про некоторых даже сам Жомнир знал лишь по обзорным лекциям в конспектах своих студенческих лет.
( … просеяв всё это сквозь решето и сито внимательного чтения, могу сказать, что, в плане художественной ценности, большинство из авторов не потянули сотворить что-либо выше уровня «Мороз крепчал…» из не одноимённого рассказа Чехова про писательницу-надомницу.
Украинская народная пословица гласит «где нет соловья, будешь слушать и воробья».
Коль скоро во всех странах Европы есть писатели, то давайте и у себя заведём.
Заведённые так и остались всего лишь пересказчиками европейских мод, за что честь им и хвала – родная мова начинает печататься на бумаге; но это уже политика, а я говорю о литературе.
Из украинской литературы только трое не ударят лицом в грязь пред мировыми стандартами:
а) Поэт Кандыба, он же Олесь, который годами ходил по колено в крови на киевской бойне и при этом писал мировые стихи.
б) Писатель Василь Стефáник.
в) Писатель Лесь Мартóвич.
Мастер знает что хочет сказать и умеет сказать это. Остальные просто динькают валдайскими колокольчиками в попытке изобразить новомодные вальсы Штрауса, которые тот создаёт к восторгу и восхищению приличной европейской публики.
Но мы всё равно их нагоним и – перегоним! Допишем и – перепишем!
Праця ця – цяця!..)
Так что после работы мне было чем заниматься.
Из электрички тоже получился неплохой рабочий кабинет. Полтора часа – это огромный кус времени. Поэтому по пятницам я выходил на работу с портфелем, а после работы, в вагоне электрички, доставал из него тонкую тетрадь, ручку и томик рассказов Моэма на английском языке.
Склонясь над чёрными значками шрифта в плотных строчках страницы, я погружался в густую ласковую ночь экзотических южных морей, где аромат цветущих джунглей разносится за много миль от островов и, вынырнув оттуда с парой корявых строк для тетрадки, я укладывал добычу в арифметические клеточки, чтоб снова пойти на погружение, и там опять брести по песку пляжа вдоль белопенного, даже в темноте, прибоя и заторможено взглядывал через стекло окна… Приостёрный?.. Так быстро?
Следующая Нежин.
Это было вкусное время.
Раскладывать тетрадь и книгу поверх портфеля – неудобно, но и проблеме письменного стола нашлось элегантное решение.
По пятницам после работы, я вынимал из своего шкафчика кусок фанеры, что служит полкой для головных уборов.