В ноябре 1944 года ты все еще находился в Аушвице, а я в Биркенау, хотя мое пребывание там уже близилось к концу. Мне вновь удалось увернуться от палки Менгеле на очередной селекции, как тогда, по прибытии. А ведь я думала, что мой час настал, у меня открылось внутреннее кровотечение из-за пупочной грыжи, которую, как ты помнишь, уже оперировали, Менгеле этого видеть не мог, но, когда он указал мне на одну из очередей, я решила, что она ведет в газовую камеру. Однако я оказалась вместе с другими в товарном вагоне. Я покидала Биркенау. Удалялась от тебя. Я не знала, в каком направлении идет поезд. Два или три дня спустя нас выгрузили непонятно где, стоял сильный холод, нам еще пришлось идти километров десять по лесу, мы чувствовали, что рядом, за деревьями, был водоем, и в конце концов мы оказались в лагере Берген-Бельзен. И сразу, по состоянию слизистых глаз и дыхательных путей, мы поняли, что здесь нет газовой камеры, поняли еще до того, как нам об этом сказали.
Больше никакого газа. Никакого разверстого жерла, куда в любую минуту нас могли бы бросить, ― мы, девочки Биркенау, уцелели в крупнейшем лагере массового уничтожения. Больше никакой печи. Крематория. Запаха горящих тел. И от этого я пела, дрожа всем телом в наших огромных палатках, установленных прямо на снегу. Ничего другого, кроме обычной грубости, голода, болезней, холода, единичных ударов. Даже приказы были менее строгими. Мы по-прежнему выполняли тяжелую работу, но зондеркоманд больше не было, как и многочасовых поверок на ледяном ветру. Нас поместили с француженками, главной в своей палатке мы избрали говорившую по-немецки Анну-Лизу Штерн, она родилась в Германии, ее отец был учеником Фрейда, мать ― социалисткой, они бежали во Францию, где их и настиг нацизм. Анна-Лиза умудрялась демонстрировать немцам послушание и в то же время защищать нас. Похоже, человечность пробуждалась вновь. Но еще не надежда. Нам удалось избежать газовой камеры, но не смерти.
Два месяца спустя, в феврале, мы увидели измученных узников, прибывающих из Биркенау маршами смерти[6]. Среди них я узнала свою подругу Симону[7], ее сестру и их мать, которую я называла мадам Жакоб, ― через несколько дней она умрет от тифа на промерзшей лагерной земле. Они шли так долго! Они рассказали, как фашисты торопились опустошить Аушвиц и Биркенау до прибытия русских, как гнали, подталкивая стволами винтовок, тех, кто еще держался на ногах. Возможно, и тебя. Но шел ты совсем в другую сторону, не в мою. Ты направлялся на юг. Я же находилась на севере. Я валялась раздетой в снегу, чтобы избавиться от блох и разогреться. Совсем нечего было есть, голод и эпидемии стали выкашивать наши ряды. Самые жестокие палачи Биркенау тоже переместились сюда и снова начали применять свои гнусные методы, они нас считали и пересчитывали, опять это их пресловутое помешательство на цифрах, желание убить еврея даже сейчас, когда они терпели поражение, ― вот что заставило их губить вас доро́гой, а не бросить в лагере, откуда тебя освободили бы союзники.
Так и вижу тебя в колонне обессиленных, шатающихся, доведенных эсэсовцами до крайнего изнеможения людей. Аушвиц. Маутхаузен. Затем Гросс-Розен, как сказано в акте о твоем безвестном исчезновении. Какой же путь ты преодолел! Сотни километров на юг, потом вдруг крюк по окруженному рейху и возвращение на север, севернее Аушвица. Значит, ты выдержал, дошел, не упал ― не дал им возможности добить тебя по дороге. Значит, после Аушвица у тебя еще оставались силы. Значит, ты мог бы выжить.
Где же был ты, когда меня снова увозили? В Берген-Бельзене воцарялась жестокость. Но меня вместе с группой француженок снова погрузили в поезд. Мы уезжали в город Рагун, что под Лейпцигом, на авиазавод Юнкерса. Уезжали работать на оборонное производство страны, проигравшей войну. Мой путь похож на уходящий в диминуэндо кошмар: Биркенау — Берген-Бельзен — Рагун, лагерь массового уничтожения — концлагерь-завод. Все шло, как ты предрекал: «Ты молода, Марселин, ты выйдешь отсюда». Но где ты сам? Стоял февраль 1945 года. Именно тогда, согласно историческим книгам, советская армия освобождала Гросс-Розен. Именно тогда, согласно акту о безвестном исчезновении, теряется твой след. Может, загнанные в угол немцы ликвидировали тебя и сбросили в общую могилу? А может, и нет. Мама рассказывала, что кто-то видел тебя в Аушвице и что ты ушел оттуда маршем смерти в январе 1945-го, а потом тебя видели в Дахау, дескать, ты должен был там остаться, но предпочел пуститься в очередной марш ради другого узника, которого немцы прикончили бы, поскольку он не мог идти дальше без твоей помощи. По словам мамы, тебя не отправляли насильно, ты сам принес себя в жертву. Я не верила этой истории. В лагере нам не давали выбирать ничего, даже способ собственной смерти. Хотя в Дахау подобное могло быть, я читала, что туда перевели многих заключенных из Гросс-Розена. Неважно, что в твоем документе этого не записано. Где уж тут разобраться в послевоенном хаосе. Вполне возможно, французские власти выдали эти сертификаты оптом, указав напротив имен вероятные места и приблизительные даты, не обязательно выверенные. Я не верю никакому официально подтвержденному Францией документу.
Какая теперь разница, умер ты в феврале или в апреле? К чему затягивать твою пытку? Не знаю. Я словно до сих пор борюсь с твоим предсказанием. Моя жизнь против твоей.
Мне хочется, чтобы в том феврале ты все еще был жив. В то время я больше не ходила в одежде умерших. В Рагуне мне выдали полосатое платье, о котором я мечтала в Биркенау. Я по-прежнему ношу красный крест на спине и желтую звезду на груди, но я их больше не замечаю, ведь у меня есть роба, которую я так хотела; надзирательницы из числа местных селянок даже снабдили нас ниткой и иголкой, чтобы мы подогнали платья под свои размеры. А еще они дают каждой из нас по целой буханке хлеба. Мы съедаем ее в один присест, хотя это недельная пайка. У конвейера я произвожу детали двигателя с помощью литейных форм. Роста я маленького, и мне под ноги подставляют скамейку; кажется, конвейер так и хочет меня утащить и однажды действительно утягивает за собой, травмирует, но тут меня подхватывают чьи-то руки, руки судьбы. Я выйду отсюда. На заводе работали не только евреи, но и вольные немцы. Помню, как-то раз один из них знаком дал мне понять, что оставил кое-что для меня в выдвижном ящике. Там оказался кулек с кожурой от вареной картошки.
Не знаю, вернулась ли ко мне надежда, но когда нас снова собираются куда-то отправить, посадив в поезд в Лейпциге, я осмеливаюсь спрятаться. Американцы всего в восемнадцати километрах от нас, и нам это известно. Мы с Рене прячемся в концлагере в каком-то гробу. В гробу, хотя впервые за долгое время уповаем на свое спасение! Однако на вокзале в Лейпциге всех пересчитывают, двоих не хватает, и за нами возвращаются, ищут, находят, бросают в грузовик. Всё вокруг в огне, бомбардировки союзников не прекращаются, Германия обращена в прах. И я думаю о Мале, которая велела нам держаться и жить.
В Биркенау она стала нашей героиней. Она была бельгийской еврейкой, говорила на многих языках, имела право перемещаться по лагерю и, пользуясь им, помогала нам чем могла. Однажды Мала и ее возлюбленный, депортированный за участие в сопротивлении поляк, переоделись эсэсовцами и сбежали на машине. Наверняка ты слышал об этой истории. Ведь тогда на поверке недосчитались двоих. Тебе известно, как свирепеют нацисты, потеряв двоих, пусть даже за их колючей проволокой нас тысяч пятьдесят или сто, ― поди знай, сколько именно. Возможно, вас, как и нас, часами держали в строю, считали и пересчитывали, я вот думаю, не тогда ли нас заставили всю ночь стоять на коленях на улице, и мы из последних сил боролись с желанием упасть и умереть. Малу схватили три недели спустя на чешской границе по наводке польских крестьян. Ее возлюбленный сдался сам ― не хотел, чтобы она подумала, будто это он ее предал. Его тут же повесили. А ее на несколько недель отправили в бункер ― в этакую клетку, куда забираешься ползком и где даже сесть не можешь. И вот однажды ариек приказали запереть в бараках, а евреек ― собрать на плацу лагеря Б. Нас было много, тысячи, нас выстроили рядами по пять человек, я, как обычно, оказалась впереди из-за своего очень маленького роста. На плацу был сооружен эшафот с висельной петлей, прямо перед ним расположилось эсэсовское руководство лагеря. Появилась телега, которую тянули депортированные, в ней стояла она, вся в черном, со связанными за спиной руками, ― мизансцена была хорошо продумана. Комендант SS Крамер кричал, что ни одна из нас не выйдет отсюда живой, мы не что иное, как червивый сброд, грязные еврейки. И пока он орал, я увидела, как что-то потекло по ее телу, кровь! Кто-то передал ей бритву, она перерезала веревки, потом вены ― она сама выбрала свою смерть. Я завороженно смотрела, как кровь вытекала, ускользая от их внимания, пока Крамер во весь голос орал. Один из эсэсовцев все же увидел, схватил ее за руки, но она вырвалась, влепила ему пощечину так, что он упал, и, воспользовавшись возникшим хаосом, сказала по-французски: «Убийцы, вскоре вам придется за все заплатить». А потом всем нам: «Не бойтесь, терпеть осталось недолго, я знаю, ведь я побывала на свободе, помните об этом всегда и не сдавайтесь». Ее как можно быстрее снова погрузили в телегу, а нас приказали запереть в бараках. Blocksperre! Потом много ходило версий о том, как ее в конце концов убили: повесили где-то в другом месте или заживо сожгли в крематории. Мы еще долго говорили о ней. Но словам ее не поверили.
6
Маршами смерти назывались принудительные пешие переходы заключенных на большие расстояния. Такие марши происходили в невыносимых условиях, охранники издевались над заключенными, а часто и убивали их.
7
Симона Вейль, урожденная Жакоб (1927–2017) — французский политик, министр здравоохранения Франции в 1970-х и в 1990-х годах; председатель и депутат Европарламента. 30 марта 1944 года была арестована гестапо в Ницце, вместе с сестрой и матерью заключена в концлагерь Дранси; затем их депортировали в Аушвиц, откуда позже перевели в Берген-Бельзен.