Глупая надежда.
Пишу, и взгляд сам собой обращается к двери. Кажется, я просидела на подоконнике слишком долго.
19 февраля 1535 г.
Всем знакомы истории о ведьмах, заточённых в гробы или высокие башни. А кто слышал такую, чтобы опасных тварей было две, а замок – всего один? Если больше всего на свете вы боитесь, что они встретятся, но не решаетесь, не в силах убить?
Башня за дверью, зачарованной снаружи – от того, кто мог бы войти, не от меня! – и подвал, где в крошечной камере без окон, заложенной камнями, под материнскими чарами, оставлен умирать младенец. Как можно дальше одно от другого.
Мне повезло больше. Меня кормят.
Не могу писать. Не могу уложить в голове, кем нужно быть, чтобы… чтобы замуровать своего ребёнка в подземной камере, в надежде, что он умрёт? Это настолько неправильно, что я невольно задумываюсь, не видят ли и остальные люди в замке – сны? Только не такие. Не о мире с высокими деревьями и голубым, как платье, небом, но – другие? Не знаю. Могу ли оправдать это страхом? Могу ли осуждать – я, жертва, взятая чудовищем в миг рождения?
И ещё думаю, что убивать вот так… куда более жестоко, чем разом. Пронзить холодным железом, разбить голову. Почему – так? Медленно, в темноте и писке крыс, в шорохе лап и пронзительном прикосновении мокриц?
Возможно, потому, что убить иначе – не могли.
Пробовали ли они?
На этой мысли я сбиваюсь, раз за разом. Примеряю её на красивых и – добрых ли? – людей, на лорда и леди безымянного замка, и оно не подходит, не налезает. Видит Господь, дело даже не в красоте и нарядных платьях, просто... я смотрю глубже, за белила, румяна и подкрашенные ресницы. Смотрю – и вижу боль за алебастровой кожей, тоску и непонимание в огромных зелёных глазах. Сочувствие – к себе, ко мне? К замурованному ребёнку? И это не игра – не только потому, что передо мной играть нет никакого смысла. Просто лорд видит это тоже. Трогает длинный рукав, скользит пальцами по шёлку и тут же отдёргивает руку, и главное – смотрит. С той же болью, которую прячет хуже, гораздо хуже, с чувством вины, которого не скрывает вовсе. С тяжёлым осознанием правоты – как, Господи?!
И горничные счастливы жить здесь – такое не подделать. Забывая о моём присутствии, щебечут о лентах, ярмарках, подаренных перчатках или даже книгах, о том, что леди не скупится на лекарей даже для заболевших крестьян.
И всё-таки… пробовали ли они?
25 февраля 1535 г.
Я приспособилась. Смирилась с совпадением, отсутствием выбора, привыкла. Даже снова начала вышивать. Мама всегда говорила, что у меня выходят лучшие вышивки в Актоне, и сейчас это помогает. Игла с ниткой в руках под тихий голос Элис – ей нравится читать именно здесь. Говорит, что в комнатке, которую она делит с тремя другими горничными, никто не ценит Рабле, а я – слушаю.
Мне не хватает духа сказать, что слушаю я не её. Да в этом и нет нужды. Игла, голос – помогают казаться нормальной. Впрочем, а какая я? Изменилась потому, что меня взяли, или всегда была такой? Я вроде бы понимаю, что должна бы чувствовать иначе, по-другому, но уверенности нет. Если не можешь отличить настоящее от навязанного, есть ли разница, на самом деле? Может быть, я – помню неправильно? Может, для истинной себя мне просто не хватало той кареты, дороги через лес, безумия, шепота во сне? Кто я?
Без ответа мне остаётся только шить и слушать. Строки Рабле накладываются на зуд в пальцах, шелест гобеленов и тихий скрежет камней.
“...людей свободных, происходящих от добрых родителей, просвещенных, вращающихся в порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительною силой, которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока...”
Слова грызут изнутри, несмотря на мягкий спокойный голос. Осталась ли у меня честь? Стыда уже нет, а возможна ли она без него? Не знаю, но скрываю улыбку, чувствуя, как сны оплетают замок, людей в нём, каждую комнату. Вы ведь знаете, что дома – живые? Они вздыхают, скорбят и радуются, защищают – и их тоже можно заморочить. И тогда люди начинают сходить с ума.
Я этому рада. То, что ждёт… тот, кто ждёт в подземелье – не ребёнок. Наверное, чудовища растут быстрее людей, и он – и ребёнок, и нет. За считаные месяцы словно прошло несколько лет, и он обещает, что уже совсем скоро станет взрослым.