Я прячу улыбку. Может быть, из подземелья выйдет прекрасный принц – говорят, волшебный народец красив, – но те слова, что доходят до меня, те чувства – от них исходит детское нетерпение, обида, непонимание. Для него это всё – игра, затеянная для чего-то родителями. Игра, в которой он лишь чуть изменил правила.
Мне не хватает духа ему сказать, и я жду и улыбаюсь.
Элис улыбается в ответ. Наверное, ей кажется, что мне нравится книга.
Наверное, так оно и есть.
Мне жутко. Что за создание, способное выжить – так? Способное исподволь переломить чары, опутать паутиной весь замок?
Что я – рядом с ним?
Зачем я?
Элис переворачивает страницу. Пустота с вышивкой в руках улыбается и одобрительно кивает.
28 февраля 1535г.
Почти. Ещё немного. Теперь я почти вижу замок – чувствую шаги по коридорам и ступеням, чувствую движение воздуха, когда открывают дверь. Я путешествую вместе с горничными, стражниками, чаще всего – с леди и лордом, которых замок привечает особенно: машет уголками гобеленов, качает портретами, необычно громко поскрипывает лестницами, отвечая на случайную ласку руки, на улыбку.
Игра продолжается, и люди живут во сне, где правила – свои, а законов нет вовсе. В нём можно верить, что в груде лука скрывается золотая луковица, исполняющая желания – и я не могу прошептать сквозняком, что скоро придёт злой карлик. Можно представлять, что всегда – время обеда, что лучший способ жить – перерезать себе горло. Можно спокойно вытирать лужу крови, считая её разлитым ароматным вином с юга Франции. Можно взлететь из окна в твёрдое чёрное небо, промороженное февралём, с пятнами изморози и снега, можно раздеться догола и сидеть, посасывая чубук кальяна и считая себя самым прекрасным существом на свете – так, что в это поверят и другие. Во сне нет ничего странного в том, что ты не можешь найти дверь наружу, что давно не приходят торговцы.
Главное – в этом сне очень легко решить, что одну из стен в подвале нужно сломать.
Я чувствую их всех, вижу – не глазами. Мне больно, когда льётся кровь, страшно за людей, потому что они не испытывают страха. Сны накатывают и на меня, с ними всё вокруг кажется мягче, спокойнее, нормальнее. Я пишу про чувства, почти их не испытывая, потому что знаю – они должны быть.
Вы когда-нибудь чувствовали себя одновременно пауком и мухами?
Я – замок. Я жру сама себя.
Наверное, я могла бы объяснить тому, кто в подвале, что он делает с людьми. Возможно, не смогла бы.
Образ: мальчишка обрывает крылья бабочкам и недоумевает, почему они больше не летают.
Я виновата тем, что не пытаюсь.
Виновата тем, что не чувствую.
Виновна в том, что жду ударов кирки – содрогаюсь в предвкушении счастья – свободы! – сжимаю ноги в предчувствии боли, выгибаю спину заранее и комкаю кружево.
Укол боли – и я с недоумением смотрю на иглу, торчащую из подушечки безымянного пальца.
Эта не та боль, но становится чуточку легче. Пустота красноречива, но я – ещё не она, и мне не хватает слов. Надолго ли?
P.S. Длины иглы достаточно, чтобы пройти ладонь насквозь.
P.S.S. Элис больше не приходит. Наверное, потому, что осталась в комнате одна. Я иногда смотрю окном, как она читает. У неё тоже изрезаны руки, страницы запачканы кровью так, что не видно слов, но Элис – читает. Мне кажется, она будет читать, даже отними у неё книгу.
1 марта 1535 г.
Солнце греет меня снаружи, но внутри, в залах и коридорах стоит стылый полумрак. Стёкла решили перестать быть прозрачными, а дров никто не приносил уже давно – да и откуда? Выжившие не могут найти дверей, да и не ищут, находя самые разные причины этого не делать. В замке много работы. Пусть кто-нибудь другой. На дворе сожрут птицы.
И мне больше не приходится кусать губы от смертей. Мне кажется, тот, кто сидит в подвале, всё-таки меня понял. Или просто – понял. Повзрослел?
Игла проходит через руку ещё трижды, ведя за собой серую нить. По разу за минуту просветления, в которую я боялась даже попробовать объяснить, что такое смерть.
Те, кто выжили… он клянётся, что отпустит всех, но потом, потому что сейчас ещё – рано. Мне не остаётся ничего, кроме как верить и спать.
Дверь не поддаётся.
Еду не приносили уже три дня.
Удар кирки подбрасывает меня на кровати. Раз, другой. Грохот камней, режущий глаза свет факела, железо ржавой кольчуги. Неуверенные шаги стражника под хруст крысиных косточек. Один заходит, чтобы один вышел. Таковы правила. Одно меняется на другое.