Когда-то мы с завистью глазели на золочёные кареты, корнуолльских лошадей, смеялись, когда какой-нибудь барончик с руганью летел в грязь, поскользнувшись на дощатом настиле. Сейчас брат – и я вместе с ним – смотрит на улыбающуюся женщину в алом, направив на неё арбалет. Виновница. Королева эльфов, главное чудовище, заморочившее всех, укравшее сестру, искалечившее отца. Я бьюсь в разум, пытаюсь пробить возведённые в нём стены, но брат подготовился хорошо, а я – не маг. Ведь слова – это не волшебство.
Женщина в алом улыбается, и я внутренне сжимаюсь, ожидая волны ненависти к ней, сомнения, страха, но нет. Брат улыбается в ответ, и меня чуть не выбрасывает наружу от его равнодушия. Пустоты. Он не понимает – нет, он не хочет понять. Только видит, что женщина не боится, и я испытываю облегчение. Пусть он ошибается, пусть думает, что она не боится не потому, что не видит арбалета, а просто считает себя неуязвимой. И в том, и в другом случае незачем давить пальцем рычаг, спуская с привязи тетиву, незачем убивать, незачем…
Арбалетный болт сметает женщину со стула, и я хохочу вместе с лордом, выкрикиваю бессмыслицу, захлёбываясь желанием сорвать мороки, вскочить, достать меч. Я чувствую, как на человека, перед которым убили любимую женщину, накатывает безумие – настоящее, а не то, что держит разум, мешая видеть, как есть, заставляя догадываться, достраивать. Я касаюсь его разума – и отшатываюсь от безумия, от ада, в котором плавятся мысли.
Я завидую.
Я тоже не хочу видеть, как брат, распоров алое платье, задумчиво смотрит на женщину и снимает с пояса охотничий нож. Я не могу отвернуться, когда он начинает вырезать из её спины ремни. Осознание приходит внезапно. Мыслями, не чувствами.
Защитные чары лучше всего смывать кровью того, кто их наложил. Ребёнка лучше всего сковать кожей той, что его родила. Это настолько жутко, что несколько секунд я серьёзно раздумываю над ритуалом – а ведь это не месть, это именно ритуал. Разумный, обдуманный. Рабочий.
Мой брат действительно стал героем. Вымоет ли он руки, прежде чем подниматься в башню? Уберёт ли с лица это выражение, сосредоточенное, серьёзное? Может ли он его убрать?
Когда он отрубает руку лорду – потому что такая рука откроет все двери, если правильно высушить, – я смеюсь вместе с хозяином замка. Ползу вместе с ним к камину, прижечь! Инстинкты оказались сильнее мороков, или просто они уже развеиваются, слабеют? Что для дома пылает ярче крови хозяев? Огонь сжигает фантазии. Железо их разрубает.
И когда сами собой открываются двери в зал, мой брат готов встретить того, кто идёт, притянутый уходом матери за вуаль. Он вооружён ремнями из кожи, кровью на руках. Даже на лбу виднеется смазанная полоса – работа оказалась трудной и долгой.
Я смотрю на двери его глазами, жадно – и поздно понимаю, что зря. Что так дом мог принимать его – за меня, позволить брату моему... поздно. И я смотрю на грязную, измождённую фигурку, возникшую из теней. Мой нареченный, моё проклятье. Сила и могущество в теле десятилетнего ребёнка.
И даже сейчас я – надеюсь, потому что брат не поднимет руку на ребёнка. Правда?
Когда перед глазами появляется кулак, сжимающий бело-красные тонкие полосы, я зажмуриваюсь.
Простите меня.
Умирающие мороки льнут ко мне, истекают фантазией. Я пытаюсь приласкать их, погладить, прошептать, что всё будет хорошо – как в сказке! – но руки проходят сквозь, ударяются о камни, о решётку на окне. Но они помогают видеть, пусть отрывки, кусочки, всё равно я цепляюсь за них, любовно разглядываю каждый камень, отчаянно жалея, что приходится видеть – так.
Когда они закончатся, останется лишь пустота.
Останусь я – и шаги на лестнице.
Скрежет по двери.
Молчание.
Стук.
Когда он придёт, я, Кэрол Саммерс… Кэрол без фамилии, обливаясь слезами, кинусь брату на грудь. У него сломана левая рука, значит, он обнимет меня правой.
В последние дни Элис и остальные горничные уже не следили за мной так, как бывало. И маленький ножик помещается в рукав.
Я – Кэрол, и ко мне идёт любимый брат.
Я – Кэрол, и у меня есть нож.
Я – Кэро… я – пуста.
Конец