— Дядя Абайым, отец велел сказать: у них теперь нет кур, зачем им петух — пусть отдаст.
Подумал Абайым и отдал кочета. Только через месяц узнал он: когда Длинный Митька угощался у него, пролил стопку водки на хлеб и бросил тот кусок курам, вот те и запетушились…
На этот раз Абайым собирается скоро. Гнедко не успел даже раз-другой тряхнуть опустевшее ведро. Одет Абайым в знакомую шубу, в ту же мятую шапку из лисьих лапок, а что переменилось, так это у него на кушак из красного сатина пристегнуто кресало, очеканенное серебром. Рядом с кресалом болтается и нож. За Абайымом вышла и его старуха, трясущая маленькой толовой. Козья доха, которую несла старуха, местами облезла до кожи.
Гнедко сообразил: не близко собрался Абайым! — и весь обмяк. Абайым кое-как дотянул его, упиравшегося, до кошевы. Но и там он долго мотал головой, не давал надеть себе на шею хомут, никак не хотел становиться между оглобель. Старуха, прихрамывая, принесла охапку сена и бросила в кошевку.
— Смотри не замерзни! — громко, как обычно говорят тугоухие, крикнула она Абайыму.
— Что со мной сделается? — пробурчал Абайым, трогая вожжи. — Нно-о!
Гнедко переступает с ноги на ногу, но не трогается. Всю жизнь ему доставались только тяжелые возы. Если снег, разве сразу стронешь? И Гнедко привык не делать шага, пока не утопчет снег под собой, чтобы упереться. Вот он все-таки решился. Скрипнули примерзшие полозья, натянулись и тут же ослабли гужи — воз оказался легким. У Гнедка отлегло от сердца, и он бодро потрусил к воротам, потом по пустынной ранней улице. Абайым остановил его у сельпо и привязал за гудящий от ветра столб.
Если бы Абайым не спешил, он долго бы рассматривал сельповскую избу. Хоть она и вросла наполовину в землю и до того постарела, что углы замшели, старику она нравится. Он до сих пор втайне завидует тому, кто рубил эту избу. Мастер, настоящий мастер! А кто он и когда ставил — Абайым не знает. Он еще был мальчишкой, а изба уже служила амбаром купцу Акопову. Хранил в ней купец муку безо всяких мешков и не боялся, что ее выдует ветром, хотя в пазах избы не было мха.
— Ну, чего тебе, дедушка Абайым? — встретила его в сельпо продавщица Акуна. Белый халат ее топорщился поверх синего пальто.
— М-м… Мне бы конфет.
— Есть во что?
Абайым пожал плечами.
— Ну что за народ! Что за люди! — взорвалась Акуна. — Сколько вам говорить? Являетесь с голыми руками. Вам тут магазин или фабрика бумажная? Ну, сколько вам?
— Мне-то? Вон тех, кругленьких.
— Сколько, спрашиваю. Других нету.
— Да полкилограмма.
— Так бы и говорили сразу!
Абайым, пока Акуна взвешивала конфеты, то бросая пригоршни на весы, то отсыпая назад, любовался рыбными консервами, кубиками перлового концентрата, папиросами, красиво выставленными на полке. Чего только не поступает в сельпо! Возьми чай. И плиточный, и кирпичный есть. Соль кончается только осенью, когда колют свиней. И той же осенью появляется такая диковина, как яблоки.
Акуна между тем уж руку протянула.
— Семьдесят копеек с тебя, дедушка Абайым…
Распахнулась дверь магазина, и не вошла — влетела Уркене, запыхавшаяся, красная, заиндевелая.
— Ой, я перепугалась, думала, уехали вы, Абайым, — затараторила она. — Потом смотрю: Гнедко стоит. Тай уж обрадовалась, так обрадовалась. Вот, отвезите Суркашу. — Уркене вынула из сумки-брезентухи целый рулон газет, перевязанный бечевкой. — За полмесяца. И его журнал — «Старшина-сержант» — тут. А это, — она выудила из сумки маленький, в сургуче, пакет, — это лично в: руки. Не потеряйте. И так пролежал…
— Ишь сколько газет Суркашу, — вмешалась Акуна. — Сумка-то сразу полегчала.
Абайым, отвязав Гнедка, поудобнее уселся в кошеву, старательно укрыл ноги дохой.
— Но-о!
…Гнедко охотно рысил. Видно, свыкся с мыслью, что поехали далеко. Дорога была широкая, укатанная. Снег тонко поскрипывал под полозьями, весело брякало колечко на дуге, и лицо Абайыма щекотали крошки снега, летящие из-под копыт. От Гнедка пахло теплым перепрелым сеном и ячменем.
Начиналась тайга. Молчаливо высились лиственницы. Красно-коричневые, будто из старой меди, стволы в два обхвата, не меньше. У некоторых снизу столько сучков, что к стволу не добраться. Это уже не раз спасало лиственницам жизнь. Вблизи деревни, вблизи людей только и жить такой лиственнице. Не хватит ни сил, ни пилы, чтобы свалить такую. А если и свалишь, как разделаешь на чурки? Зато от высоких стройных лесин остались только пни. Березы казались бессильными, тоненькими, без листьев. На некоторые и смотреть жалко. Снег выпал рано, березы еще не осыпались, и он согнул ветви до самой земли.