Пиво было в Дарвине просто-напросто жизненной необходимостью. Несколько лет назад — уже после войны — одна медицинская комиссия совершенно серьезно ставила вопрос о том, чтобы в тропиках каждому чиновнику ежедневно выдавали по две бутылки пива. Утверждали (но это все же наверняка пе так), что решительные, боевые портовые рабочие Дарвина никогда не заносили в черный список груз пива. Зато совершенно точно, что североавстралийский профсоюз, большинство членов которого были как раз портовые рабочие, занес в черный список пивные, хозяева которых захотели было повысить цену на пиво (по одному пенни на стакан). Члены профсоюза бойкотировали эти заведения, и их героические, самоотверженные действия через неделю образумили хозяев пивных.
В профсоюзном движении Австралии нет сейчас никаких ограничений для небелых. Это противоречит политике «белой Австралии», которую в последние десятилетия XIX столетия поддерживали прежде всего крайние, шовинистические течения в рабочем движении. Но организованный в профсоюзе политически сознательный рабочий видит в своем товарище по работе коллегу, независимо от того, какой у пего цвет кожи. В этом отношении североавстралийский профсоюз в Дарвине не составлял исключения, и перед войной его членами были люди всевозможных оттенков кожи — от белокурых скандинавов до темно-коричневых потомков аборигенов. Однако чистокровному аборигену стать членом профсоюза было более сложно. Австралийская конституция и законы об аборигенах ставили на их пути к объединению различные препятствия. Так, никакой неабориген под угрозой денежного штрафа и тюремного заключения не смел приближаться к лагерю туземцев ближе чем на сорок метров. Это мешало профсоюзным активистам в установлении связей с туземцами. Однако после войны под нажимом рабочих во всей Австралии, и прежде всего после забастовок североавстралийских аборигенов в 1946–1951 годах, эти препятствия до известной степени преодолены. Только на Северной территории в конце 1964 года все дискриминационные законы против аборигенов были отменены, в остальных же штатах они остались в силе. Ни правительство Австралийского Союза, ни правительства штатов до сих пор не предприняли ничего, чтобы уничтожить дискриминационные параграфы конституции Австралийского Союза.
Первыми, кого я встретил в Дарвине, были докеры. Через несколько недель после моего приезда в Дарвине праздновали День труда, и я вместе с моим соседом по комнате в отеле, журналистом из «Сидней Морнинг Геральд», наблюдал марш североавстралийских рабочих, членов профсоюза. На них не было ни белых костюмов, ни галстуков, что здесь так высоко ценили. Они шли в своей рабочей одежде: шортах, трикотажных рубашках и теннисках. Их уверенная, почти вызывающая манера держаться произвела на меня глубокое впечатление. Мой сосед-журналист, который наверняка не придерживался либеральных взглядов — он был сыном австралийского армейского генерала, да и его газета едва ли потерпела бы хоть в какой-то степени передовые мысли у своих репортеров, — доверительно сообщил мне: «Все они коммунисты!» Как я узнал позднее, перед войной в Дарвине не было ни одного организованного коммуниста. Этих рабочих скорее можно было назвать анархистами. Однако слава об их боевом духе вполне обоснованна: Дарвин был единственным городом в Австралии, где в двадцатых годах рабочие водрузили красное знамя над одним из правительственных зданий, и сейчас здесь существует организация подлинно революционной партии.
Как и весь север в целом, Дарвин был совершенно изолирован от остального континента. Из портов восточного побережья приходило одно судно раз в две или три недели, из Фримантла (гавань Перта) на западе — одно судно примерно в месяц. Прибытие «Меркурия», с которым приплыл я, означало целое событие для общества, и вся знать колонии явилась на судно, чтобы нанести капитану визит и выпить его не обложенного пошлиной виски. Юные учительницы из Сиднея и Брисбена в каникулярное время охотно отправлялись с этим судном в путешествие и искали при этом романтики и мужа. На судне все внимание офицеров и пассажиров-мужчин безраздельно принадлежало им, а в Дарвине молодые люди увозили их на правительственных машинах на Рэпид-Крик, где они принимали лунные ванны и понемножку тайком занимались любовью.
В обеспечении продуктами питания Дарвин, как и другие гавани на севере Австралии, полностью зависел от подвоза их на судах. Фрукты и овощи выгружались из холодильных помещений пароходов и продавались в китайские лавки в течение одного часа. Не успевал высохнуть легкий налет влаги, тотчас же покрывавший фрукты, лишь только их охватывал сырой воздух Дарвина, как их уже раскупали. За несколько дней все доставленное с юга оказывалось съеденным, и жителям опять приходилось рассчитывать только на фруктовые консервы и сушеные фрукты, на картофель и лук, которые сохранялись немного дольше.
За все время, что я там прожил, из Дарвина, который считался портом для экспорта скота и центром скотоводческих пастбищ, не было вывезено ни одной головы скота — наоборот, город ввозил большую часть потребляемого в нем мяса. Время от времени «мясо с территории» попадало на стол. Это были козы — полу-одичавших коз всегда много бродило в окрестностях города. Сначала я отказывался от этого мяса, но позднее, находясь в более отдаленных областях Северной территории, где козлятина была единственным свежим мясом, которое удавалось получить, я охотно заменял ею надоевшие консервы.
В 1911 году, когда федеральное правительство переняло от правительства Южной Австралии управление Северной территорией, лейбористы, находившиеся тогда у власти, разработали честолюбивые планы развития севера. По одному из них намечалось строительство государственного мясного завода. План провалился, следующее, уже консервативное правительство договорилось с компанией «Вестейс» о постройке ею такого завода. В результате эта компания получила громадные и удобно расположенные поместья на Северной территории, в Северо-Западной Австралии и Квинсленде. Завод, строительство которого обошлось в миллион фунтов, проработал начиная с 1917 года около двух лет, а затем был закрыт. Это свое решение компания «Вестейс» обосновала высокими производственными расходами и ростом заработной платы, вызываемым забастовками. Трудно сказать, в какой мере это соответствовало истине, но точно известно, что лучшие земельные поместья так и остались в руках компании. Миллион фунтов — пустяк, если в результате Северная Австралия перестает быть конкурентом для южноамериканских предпринимателей.
Дороги в Дарвине были ухожены и заасфальтированы, но за пределами города, уже через несколько миль, шоссе кончалось, и передвигаться дальше приходилось по едва заметным и плохо выровненным дорогам без твердого покрытия. В период дождей потоки воды размывали колеи, грозовые шквалы и тропические вихри ломали деревья, как спички, и тогда такие дороги становились непроходимыми для машин. Когда в апреле небо очищалось и наступал сухой сезон, городское правление посылало законтрактованных для этой цели рабочих, которые с одной старой полуторкой и полдюжиной туземцев очищали дороги от свалившихся на них деревьев и засыпали галькой размытые колеи.
Важнейшая из этих дорог вела примерно с севера на юг и шла от Дарвина вдоль линии железной дороги, а затем через Ньюкасл-Уотерс и Теннант-Крик, центр золотодобычи, на Алис-Спрингс, город, который расположен почти в самом центре Австралии. Боковые дороги на восток и на запад разветвлялись, отходя к отдельным скотоводческим поместьям, расположенным на расстоянии до пятисот километров. От Ньюкасл-Уотерса ежегодно вновь прокладывалась дорога в восточном направлении — на Квинсленд. По этой дороге грузовики подвозили продовольствие к овцеводческим фермам, которые в сезон дождей были отрезаны от всего мира. Таким образом, если в зимнее время из Алис-Спрингса в Дарвин доставляли на грузовиках товары и почту, то летом по южной дороге проходили только вьючные ослы, время от времени привозившие в Дарвин почту.
С наступлением сухого сезона, когда почва просыхала, жажда гнала стада животных, за которыми никто не следил, к источникам воды. Там животных осматривали, клеймили телок и отделяли коров и быков для продажи. Стада из тысячи, а то и больше животных проходили по две тысячи километров с востока на запад, к рынкам юго-восточных штатов. Часть скота гнали с севера на юг, в Алис-Спрингс, и оттуда по железной дороге перевозили в Аделаиду. Один старший погонщик, чаще всего белый или метис, и с полдюжины пастухов-туземцев с двумя-тремя десятками лошадей сопровождали эти громадные стада. В запряженной лошадьми повозке везли продукты. Животные ежедневно проделывали десять-двадцать километров, идя от одного водопоя к другому. Если водоемы пересыхали, что бывало чаще всего к концу сухого сезона, скоту приходилось проходить по сорок и даже пятьдесят километров в поисках воды. Но недостаток воды был не единственной трудностью. Если по дороге прогнали уже несколько стад, то от лугов ничего не оставалось, и животные доходили до рынков похожие на обтянутые кожей скелеты. Даже теперь, несмотря на вырытые через каждые десять-пятнадцать километров колодцы с ветряным колесом и автоматическим насосом, такой прогон скота не лишен риска. Однако война потребовала улучшения состояния дорог, и сейчас животных обычно доставляют на больших дизельных автомашинах и на специально построенных для перевозки скота так называемых шоссейных поездах.