Кстати сказать, практика сковывания арестантов группами подверглась решительному осуждению, и не только в Австралии, но и в Организации Объединенных Наций, и теперь она в Австралии отменена.
Как и в Дарвине, в Бруме имелся китайский квартал и границы между людьми разного цвета кожи были также ясно очерчены. В местном кинотеатре белые сидели отдельно от остальных жителей.
В Бруме было два епископа. Католический епископ — немец, все священники и монахи тоже были родом из Германии. В восьмидесяти километрах севернее, в области обитания племени ньюл-ньюл, находилась миссия Бигл-Бей со своим достопримечательным перламутровым алтарем; она была внешним представительством Брума.
Англиканский архидьякон Симпсон, еще крепкий старик лет шестидесяти пяти, охотно навещал нас, хотя мы были больше связаны с католическим епископом из-за моей жены-немки. Симпсон имел старенькую автомашину, на которой он в одиночку объезжал свой громадный приход от Уиндема на севере до Онслоу на юге. Этот старый холостяк понимал юмор. Так, рассказывали, однажды его машина застряла где-то посредине стодвадцатикилометрового пути на побережье. Архидьякон забрался под машину чинить мотор, и только одни его ноги торчали наружу. Ближайшее селение находилось по меньшей мере в восьмидесяти километрах, и по дороге, естественно, мало кто ездил. Однако подъехала какая-то машина, и когда человек за рулем увидел ноги священника, он воскликнул: «Иисус Христос!» Симпсон, услышав эти слова, выбрался из-под машины и очень весело сказал: «Нет, не блаженный Иисус Христос, а только один из его учеников».
После начала войны моя жепа переехала ко мне в Брум, и в январе 1941 года родился наш первый ребенок, мальчик. Это был хороший повод для торжества, и половина всего белого населения Брума явилась поздравить гордого отца. К сожалению, мать ребенка не могла при этом присутствовать и на следующий день горько жаловалась, что шум пирушки не давал ей спать: ведь больница помещалась всего в ста метрах от нашего дома.
Если в Дарвине расовую дискриминацию нарушили рабочие, то в Бруме удар по ней был нанесен с другой стороны. Здесь это сделал местный врач Алек Джолли, радикал. Он же и познакомил меня с марксизмом. Будучи студентом университета в Мельбурне, он активно участвовал в кампании, начавшейся в связи с приездом Киша. Джолли рассказал мне, что он переслал Кишу записку, в которой посоветовал ему спрыгнуть с судна, когда оно начнет отчаливать от пристани.
Джолли целиком и полностью стоял на стороне цветных. Если прежде в больнице производили прием белых и цветных в разное время, то он установил единые часы приема и не оказывал белым никакого предпочтения перед цветными. Конечно, белая община была очень возмущена этим нововведением.
Благодаря своему знакомству со смотрителем тюрьмы и дружбе с Алеком Джолли мне удалось беседовать со многими аборигенами из племен, живущих очень обособленно. Туземцев привозили сюда из различных частей Северо-Западной Австралии или для того, чтобы они отсидели положенный им срок в тюрьме, или в больницу для туземцев. В основном у них были сифилис и «малиновая оспа» — также вызываемая спирохетами накожная болезнь. У девяноста пяти процентов туземцев из миссии Кунмунья в Кимберли, подвергнутых проверке, реакция по Капу была положительной.
Очень распространена среди туземцев и проказа. Ее занесли сюда китайские кули, прибывшие на строительство дороги, и она распространилась по всему северо-западному побережью Австралии. Как-то раз, когда мы с Алеком пили в лавке китайского квартала охлажденный лимонный сок, он внимательно посмотрел на метиса, который его подал.
— Этот юноша, похоже, болен проказой. Я должен его осмотреть! — сказал Алек, продолжая тянуть сок через соломинку.
Я же, услышав это, не знал, что делать. Всего охотнее я бы встал и ушел. Но Алек меня успокоил:
— Не бойся! Нужно очень долго общаться с прокаженным, чтобы самому заболеть. Во всяком случае, через лимонный сок ты не заразишься.
Медицинское обследование показало, что юноша действительно болел проказой.
У Алека Джолли был поистине острый глаз на эту болезнь. Однажды он неофициально защищал перед судом в Бруме туземца, обвиненного в убийстве, совершенном в исполнение племенных обычаев. По разрешению миссионера один из туземцев вступил в брак, который не допускался по системе родства. По племенным законам виновный должен был быть заколот копьем, и подсудимый выполнил то, что требовал обычай. Подобного рода случаи не считались чем-то особенно страшным, но полиция настаивала на осуждении. Официально обвиняемого защищал так называемый протектор аборигенов, но, несмотря на то что ему помогал Джолли, шансы защиты были очень плохи. Наконец для дачи свидетельских показаний был вызван главный свидетель обвинения — один туземец. Однако, прежде чем успели приступить через переводчика к перекрестному допросу, Алек Джолли вскочил со своего места со словами:
— Ваша милость, свидетель болен. У него проказа!
В суде смятение. Было принято решение о медицинском осмотре свидетеля, в результате которого выяснилось, что он действительно прокаженный. Без этого главного свидетеля обвинение провалилось, и подсудимого оправдали.
За последние три десятилетия отношение к туземцам во многом изменилось под давлением общественности, и прежде всего организованной части рабочего класса, а после окончания войны и под давлением самих аборигенов.
Еще за два года до моего прибытия в Брум закон запрещал туземцу, работавшему у белого, оставлять свое место, и, если он это делал, полиция возвращала его обратно. Это, по сути дела, феодальные отношения, и просто удивительно, как они могли сохраниться до тридцатых годов.
Но хотя закон и был изменен в пользу туземцев, большинство белых в Бруме по-прежнему считали туземцев чуть ли не своей собственностью. Я сам столкнулся со случаем, подтверждающим это.
Когда я познакомился с Казимиром, туземцем из племени ньюл-ньюл, он был уже стар, и вся его жизнь была тесно связана с белыми. Он родился около 1873 года и уже пяти лет покинул свое племя: его привели в Мельбурн. Казимир рассказывал, что как раз в тот день в Мельбурн доставили схваченным Неда Келли, лесного разбойника, и это событие глубоко врезалось ему в память.
Несмотря на тесную связь с белыми, Казимир был посвящен во все обряды своего племени и оказался чрезвычайно ценным источником информации по этнографии. В то время он не работал. Мы с женой жили в маленьком домишке против отеля «Континенталь» — государство строило для нас дом, в котором должна была поместиться и метеорологическая станция. Алек Джолли, который тоже очень интересовался этнографией, Казимир и я частенько сидели на деревянных ступенях нашего домика и беседовали о местных туземцах.
Когда наш новый дом будет достроен, государство, разумеется, должно будет нанять кого-нибудь для уборки дома и станции, и Казимир согласился взять на себя эту работу. Но поскольку до тех пор пройдет еще шесть или восемь недель, он решил поехать на несколько отпускных недель к себе, на Бигл-Бей. Однако примерно через месяц Казимир вдруг опять оказался в Бруме, на черной работе во дворе отеля «Континенталь». Я спросил его, почему он вернулся.