Постоянный персонал станции состоял из руководящего чиновника, двух человек команды быстроходного служебного баркаса, четырех служащих компании «Шелл», трое из которых управлялись с лихтером, доставлявшим бензин для самолетов, двух радистов, повара, инженера и меня — метеоролога. Всего, следовательно, четырнадцать человек, включая и полицейского с его женой, которые, однако, вскоре после окончания строительства станции уехали.
Самым важным моментом в нашей жизни было прибытие гидросамолетов из Дарвина или Брисбена и Сиднея. В первое время садился один гидросамолет два раза в неделю, иногда даже еще реже, но позднее стали прибывать с различных направлений по четыре гидроплана в неделю. Настоящим праздником был для нас день, когда из-за какой-то задержки в пути прибыли сразу две машины из Англии.
За час до прибытия гидроплана баркас объезжал район посадки. Нужно было удалить всякие обломки, которые могли бы повредить фюзеляж самолета, а заодно и разогнать неосторожных крокодилов. Для этой цели команда брала с собой ружье. Но, разумеется, все крокодилы, у которых обычно над водой поднимаются только нос и глаза, скрывались раньше, чем баркас к ним приближался. Итак, работа ограничивалась тем, что команда выуживала из воды мангровые ветви, а иногда и ствол дерева или деревянный ящик, брошенный в лагуну халатным поваром.
Когда летающая лодка садилась и пришвартовывалась к одному из буев, баркас и лихтер плыли вдоль нее и дежурный по базе чиновник передавал пилоту последнюю метеосводку, которую я принял по радио. На берег команда самолета или пассажиры сходили очень редко. Через час, как только машина была заправлена бензином, баркас вновь совершал патрульную поездку, и затем самолет улетал.
Следовательно, лишь команды баркаса и лихтера вступали в кратковременный контакт с персоналом гидроплана и путешествующими на нем как с посланцами далекой и желанной цивилизации. Мы же, простые смертные, могли только созерцать его на почтительном расстоянии.
Но с летающей лодкой прибывала и наша почта. Функции почтмейстера относились к моим почетным обязанностям. За эту работу предусмотрено вознаграждение от государства — пять фунтов в год, выплачиваемых 30 июня, но получить их мне не удалось, так как к этому времени я уже покинул остров. В течение тех пяти или десяти минут в неделю, когда я разбирал и раздавал прибывшую почту, я был самым популярным человеком на острове.
Обычно удавалось выклянчить у команды самолета и какую-нибудь южную газету, тогда ее раздирали на части и делили среди всего персонала станции. Мы читали ее чаще всего по вечерам под сетками от москитов, и каждый обязательно передавал свой листок соседу. Я читал несколько быстрее, чем мои коллеги, так что мне обычно приходилось дожидаться продолжения; чтобы занять время, я изучал даже объявления.
В числе моих пожитков был граммофон с двумя дюжинами пластинок. Пластинки были не новыми уже тогда, когда я их привез на Грут-Айленд, а через короткое время проникавший всюду песок доконал их окончательно. Еще хуже было то, что граммофон, пружину которого все время заводили, совсем сдал. Трудно получить удовольствие, слушая «Пятую симфонию» Чайковского или «В тени моих локонов» в исполнении Лотты Леман, если они звучат в темпе траурного марша. Наш инженер взялся посмотреть, в чем дело, и разобрал граммофон. Он показал мне, где у граммофона слабое место. Но инженер почему-то потерял интерес к этому занятию, и, насколько я знаю, части моего граммофона и по сей день лежат на бетонном полу машинного помещения.
Вся жизнь персонала станции проходила в основном на маленьком, всего в полтора квадратных километра, песчаном участке с редкими пучками жесткой травы и кустарниковой акацией, как раз там, где мыс переходил в собственно остров. Свободного времени было много, развлечений никаких, и неизбежно между людьми возникали ссоры и препирательства по самым незначительным поводам — это все же прерывало монотонность жизни. Так, например, поводом для взаимных обвинений могло стать хотя бы место за столом, это даже приводило к расколу всего персонала станции на два враждующих лагеря.
В противоположность другим служащим станции я наряду с выполнением своих обязанностей имел и иной интерес — изучение жизни аборигенов. Протектор аборигенов в Дарвине дал мне разрешение посещать остров для этнографической работы. Кроме того, я знал, что мне придется пробыть здесь всего несколько месяцев, пока я не организую метеорологическую станцию, а затем меня переведут куда-нибудь еще. Если я хотел чего-нибудь добиться, я должен был использовать каждую свободную минуту для своих исследований. И действительно, я так и не успел завершить своей программы, как в феврале 1939 года покинул Грут-Айлепд. Поэтому я вновь вернулся туда в 1941 году во время своего отпуска, чтобы продолжить работу. Следовательно, было мало вероятности, что я от скуки заболею тропическим бешенством, и я мог оценивать положение моих коллег без предвзятости и смотреть на них с состраданием.
Знакомство с первобытным обществом
Как жили австралийские аборигены, прежде чем пришел белый человек, который отнял у них для своих овец землю, вытеснил их на бесплодные территории резерваций или согнал всех вместе, как скот, в миссионерские поселки и правительственные поселения, а в областях на юге Австралии, теперь густо заселенных, почти полностью их истребил? Ответить на этот вопрос нелегко. У нас, «цивилизованных» людей, представления о том, как жили так называемые дети природы, весьма идеализированы, а иногда очень искажены, потому что на них сильно повлияли предвзятые суждения первооткрывателей и первых поселенцев. А такие суждения опять же были предопределены окружающей действительностью, обстановкой того времени.
Как только поселенец или даже еще первооткрыватель приходил к аборигенам, их образ жизни и мир представлений тотчас же начинали изменяться. Из-за этого и не может быть никакого описания их первоначального образа жизни. Я обращаю на это внимание не из педантичности, но чтобы выделить совершенно реальную проблему, стоящую перед этнографом.
Возьмем, казалось бы, совсем простое наблюдение о количестве человек в группах аборигенов, с которыми сталкивались первые исследователи. Австралиец в одиночку или с женой и детьми, несомненно, избегал встреч с экспедицией. Вероятно, он оповещал своих соседей о появлении этих странных существ, и только в том случае, если туземцев набиралось столько, что они численно превосходили количество членов экспедиции, они позволяли себя заметить. Вследствие этого в сообщениях исследователей обычно даются преувеличенные цифры для типичных групп аборигенов. Австралийские туземцы кочуют, у них нет определенных деревень или поселков. Если бы они жили в деревнях, как туземцы в Новой Гвинее, то сосчитать их было бы легче.
Есть и еще одна важная причина, по которой сообщения первооткрывателей и даже ученых-этнографов дают искаженную картину величины типичных австралийских экономических групп. Естественно, что маленькая группа, скажем муж с женой и ребенок, представляет собой меньший интерес и о пей не сообщают, но обязательно сообщают о большой группе людей, собравшихся, например, для одного из тех культовых празднеств, которые австралийцы называют корробори. Поэтому правильное представление можно получить лишь в том случае, если делать соответствующие выводы из сообщений исследователей и поселенцев, а за последние пятьдесят-шестьдесят лет — также из сообщений ученых-этнографов.
У аборигенов, живущих на Северной территории,
резко выраженные малайские черты
Искусство и навыки туземцев, как и религиозные представления, очень быстро изменяются и исчезают под влиянием капитализма или, сказать точнее, колониализма в его специфической, австралийской форме. Этнографы назвали такой процесс распадом племени или детрайбализацией, поскольку сочли, что аборигены теряют свои племенные черты. Теперь этот процесс истолковывают как «культуризацию» в шовинистическом понимании, то есть в том смысле, что туземцы перенимают культуру белых поселенцев. Этот процесс совсем не однородный и начался не одновременно по всей Австралии. Ход его в значительной мере определялся тем, сколько земли захватывали белые поселенцы. В условиях капиталистического хозяйства обширные территории Австралии непригодны для земледелия и скотоводства из-за большой неровности рельефа или сухости почвы. Как раз в этих областях туземцы дольше всего сохраняли первобытные формы жизни.