Ну хорошо, если это я лежу там, на пропитанном кровью ковролине, то кто же тогда я, разглядывающий себя, лежащего?
Тут я вспомнил блестящий цилиндрик с черным отверстием в торце и спокойный взгляд серых глаз поверх него. Какой прекрасный человек Санек, вернее, Александр, не помню фамилии, почему же я раньше не обращал на него внимания, холодно кивал утром, приходя на работу, и вечером, уходя? Крестник мой теперь, как-никак, а может, крестный, – как там у них, у профессионалов, принято называть. Было бы чем, прослезился бы от умиления.
Прослезиться, однако, оказалось нечем.
При жизни я имел довольно подвижный тип нервной деятельности. Мне не было свойственно задерживаться на одной проблеме или одном переживании, ничто не выбивало меня надолго из колеи. Может, поэтому и холостячил: кто пойдет за такого летуна. После смерти моя странным образом оставшаяся в живых личность, похоже, сохранила это полезное для здоровья качество. Во всяком случае, убедившись, что моему бывшему телу уже ничем не поможешь, но тем не менее я продолжаю мыслить и, следовательно, существовать, я не стал долго расстраиваться.
Во-первых, следовало все-таки выяснить, что же я теперь такое? Я попытался разглядеть себя, вертя, как нормальный человек, головой и поднимая то руки, то ноги. Результат экспериментов оказался скор и исчерпывающ. У нового меня не оказалось ничего материального – только привычный образ мыслей. Руки-ноги не просто не показывались в поле зрения, – не было ни моторных, ни тактильных ощущений, подтверждавших их существование, ни даже самого поля зрения. Я разом освободился от огромного, постоянно существовавшего двунаправленного потока информации между собой и своим телом. Непривычно и удивительно приятно. Организм, вечно донимавший всякими покалываниями, почесываниями, отрыжками, затеканием членов, желаниями поесть-попить и им обратными, больше не мешал жить.
Одновременно пришло осознание новизны восприятия окружающего мира. Я больше не имел органов чувств, ограничивавших мои познавательные возможности грубыми рамками физических явлений. Вместо зрения, слуха, обоняния, осязания и вкуса, появился единственный, но невероятно мощный орган чувств – знание. Я понял, что не вижу лежащий труп, а просто знаю, как он лежит. Я знаю, что капли крови на двери красные. Причем мне не важно, что они красные, ведь я знаю о них гораздо больше, чем давали мне при жизни отражаемые кровью электромагнитные волны низкочастотного участка видимого диапазона. Я знаю, что мозг трупа – мой бывший мозг – необратимо разрушен, но сердце, тревожимое периферическими нервными узлами, все еще слабо и судорожно толкается в ребра. А в других органах вообще, как ни в чем не бывало, кипит жизнь, вырабатываются ферменты и гормоны, делятся клетки, суетятся кровяные тельца, хлопочут ничего не подозревающие мои симбиотические собратья – бактерии, вирусы, амебы, водоросли, клещики и прочая полезная и вредная нечисть.
Я знаю также, что после выстрелов прошло всего несколько секунд, и Санек все еще спускается по темной лестнице. Он спокоен и удовлетворен своей работой. Он умело обходит инфракрасные лучи датчиков, включающих свет на лестничных пролетах. Он движется вдоль стен, время от времени распыляя аэрозоль против собак-ищеек. Он спускается ниже первого этажа, открывает ключом дверь на технический этаж, в тусклом свете дежурного освещения бесшумно проскальзывает мимо гудящих насосов, снова открывает дверь – и вот он уже на темной улице. Охранная система здания дооборудована кое-какими умельцами еще когда дом сдавался в эксплуатацию, так что, закрыв дверь, Саньку остается только щелкнуть переключателем на небольшой коробочке, не вынимая ее из кармана – и сигнализация двери возвращается в нормальный режим, а видеокамеры перестают транслировать на центральный пульт «замороженные» картинки. Элитные дома хорошо подготавливаются на случай проведения специальных операций.
Санек возвращается на Крышу путем, о существовании которого я при жизни даже не подозревал. Путь лежит через чердак соседнего дома, по тонкому канату, натянутому над провалом шириной два метра и глубиной в девять этажей, по мокрому скату крыши в ротонду, из которой мы с Виталием совсем недавно любовались грозой. Санек оборачивается и смотрит на здание Университета, подсвеченное снизу голубыми прожекторами. Я знаю, что ему нравится этот вид. Потом он спускается в приемную, сбрасывает с себя темную одежду и переодевается в форму охранника. Рабочую одежду и киллерские принадлежности он упаковывает в черный пластиковый пакет, который прячет в тайник за стеновой панелью в предбаннике. Я продолжаю удивляться, узнав о существовании в административной части Крыши еще двух тайников – одного в кабинете у Виталия, другого в коридоре напротив лифта. Содержимое тайников удивительно настолько, что мне надоедает удивляться. Мне становится скучно. Ну в самом деле, сколько можно? Только такой слепой кутенок, как я, мог пять лет работать в организации, владеющей невероятными информационными ресурсами, и верить, что она самостоятельна, независима и существует благодаря своим коммерческим успехам. И ведь не просто верил, а тщательно отворачивался от всяких намеков, косвенных признаков и прямых улик, берег свою девственность. Да Виталий просто душка, что так долго терпел рядом с собой этого идиота. Давно пора было поручить Саньку решить мой вопрос. Ну разве что ждал, пока я рожу распределенный интеллект.
Санек между тем с телефона секретаря набрал сотовый номер виталиного автомобиля. Было очень странно наблюдать обоих убийц сразу, зная мысли и тайные движения души каждого. «Сааб» только что миновал МКАД и с разрешенной скоростью 60 километров катил по Рублево-Успенке. Снова шел дождь. Виталий, откинувшись на заднем сиденье, вглядывался в летящую на свет фар водяную феерию. Он слегка беспокоился: организация убийств – не его профиль. Он, видите ли, по большей части интеллектуал. И поэтому испытывает некоторую аристократическую брезгливость к чернорабочим вроде Санька. А чувства Санька в это же самое время оказались строго зеркальны виталиным – ему был противен чистоплюй, чьи приказы он вынужден исполнять.
Трубку взял Виктор: телефон у него на панели под правой рукой. «Здесь Виктор,» – сказал Виктор, чтобы звонящий сразу понял, что это не Виталий. «Вить, это Санек. Передай шефу, что с камином все в порядке.» – «Виталий Витальевич, Санек говорит, что с камином все в порядке.» – «Спроси у него, проблем никаких?» – «Санек, проблем никаких?» – «Все штатно.» – «Он говорит, все штатно.» – «Ну хорошо, пусть отдыхает.» – «Отдыхай.» – «Понял, пока.»
Оба положили трубки. «Извини, Илюха, так уж повернулось,» – подумал Виталий, и я ощутил его искреннюю грусть. Ничего личного, как говорится в осточертевших американских боевиках. А то моим мозгам, размазанным по двери, от этого легче.
«С-с-суки,» – одновременно с Виталием подумал Санек непонятно в чей адрес. Наверное, в адрес инопланетян, засеявших эту планету такой сволочной жизнью.
Я опять заскучал. Открывшаяся возможность видеть суть вещей грозила ввергнуть меня в такую скуку, от которой вылечит разве что самоубийство, да и то, если оно в моем положении возможно. Это ужасно – знать все. Незнание – вот единственное объяснение тому странному факту, что человек разумный все еще живет на Земле. Человек знающий добровольно вымер бы давным-давно. Ну в самом деле: утром уборщица найдет мой труп. Понаедет милиция. Выдернут с дачи опять пьяного Виталия. Пока он под присмотром инспектора будет трезветь, опросят весь дежуривший ночью персонал Крыши, в том числе Санька, Виктора и Женю. В понедельник налоговики осторожно, на всякий случай, перетряхнут все наши финансовые дела. У сотового оператора возьмут запись ночного разговора Санька с машиной Виталия. Обыщут мою квартиру, компьютеры отправят на экспертизу. Облазят дом с крыши до подвала. К концу недели, когда я уже основательно проморожусь в следственном морге, возня начнет стихать по причине полного отсутствия каких-либо зацепок. Примут решение о захоронении. На панихиде будет человек пятнадцать – в основном, сотрудники Крыши. Хорошо выступит Виталий. От имени несуществующих родственников скажет последнее слово и размажет по щеке слезу неожиданно трезвый, несмотря на трехчасовую тряску в электричке, но сильно постаревший дядя Вася, детдомовский истопник, которого я когда-то пацаном подменял в котельной. Через месячишко поставят памятник, очень приличный: покойный, слава Богу, служил в небедной организации. Шесть томов дела покроются пылью в особом шкафу – для заказных «висяков». Скукотища.