Очень редко, и с нескрываемой неохотой, Саша соглашается приводить свою несущие золотые яички курочку пред светлые очи Профессора. К примеру, на еще один обед, состоявшийся на вилле Профессора в Потсдаме. Обращаясь к Манди и к сидящему рядом Саше, Профессор делится своим представлением о том, какое влияние оказывает шпионаж на судьбы мира.
– Придет день, Тедди, а вы двое обязательно доживете до этого дня, уверяю вас, когда стены капиталистической цитадели рухнут, взорванные изнутри… – Поскольку Профессор вновь демонстрирует свой английский, Саше нет необходимости скрывать обуревающую его скуку. – Общество потребления потребит самое себя. С упадком промышленности и ростом занятых в сфере обслуживания, мы уже видим надпись на стене. И я говорю не о той Стене, которая находится неподалеку, будьте уверены, – рискованная шутка. – Разве ты не чувствуешь, Тедди, в своей собственной стране, что колеса промышленности вращаются все медленнее и вот-вот остановятся, а при этом бедные голодают, а богатые давятся от жадности?
Что говорит Манди в ответ на такие банальности, не имеет ровно никакого значения. Важно другое: насколько хорошо он проходит проверку, которая устраивается в тот самый момент, когда он совершенно расслаблен.
– В прошлом месяце ты передал нам чрезвычайно интересный отчет о деятельности вашего тайного Комитета черной пропаганды. Особенно нас потрясло предложение распространить слухи об эпидемии тифа в Румынии аккурат перед открытием в Бухаресте конференции Всемирной федерации профсоюзов.
– Знаете, я тоже очень доволен этим материалом, – признается Манди. – Но учтите, это всего лишь черновик. Если в Форин Оффис об этом узнают, идею зарубят на корню.
– А как ты его добыл?
– Сфотографировал.
«Если они начнут ставить под вопрос достоверность твоих материалов… а такое периодически будет случаться, огрызайся, – давным-давно посоветовал ему Эмори. – Предатели терпеть не могут, когда им не доверяют. Ты – не исключение».
– Полагаю, это нам известно, Тедди. Что не совсем ясно, так это обстоятельства, при которых ты сфотографировал этот черновик.
– Он лежал в стопке входящих документов на столе Мэри Аутвейт.
– А Мэри Аутвейт…
– Официально она занимается международным обменом студентами. Неофициально возглавляет Группу специального воздействия, которая является прикрытием Комитета черной пропаганды.
Как мы все, черт побери, прекрасно знаем, едва не добавляет он.
– И у Мэри есть привычка оставлять переданные с курьером под расписку, особой важности, не предназначенные для посторонних глаз документы на самом видном месте, чтобы приблудные сотрудники других отделов заходили и фотографировали их?
– Нет! – рявкает Манди, задетый тем, что его записали в приблудные сотрудники.
– Тогда благодаря каким же счастливым обстоятельствам мы обязаны нашему триумфу?
– Мэри влюблена.
– И что?
– На ее столе стоит его фотография.
– Благодаря тебе мы это знаем. Левая часть лица запечатлелась на твоем снимке. Из того, что мы видим, можно сделать вывод, что у нее pretty fellow.[91] Если ему чего-то не хватает, так только интеллекта.
Pretty fellow? И кто только, черт побери, учил его английскому? Манди представляет себе педагога-гомика, читающего Шекспира сотрудникам Штази.
– Он ей изменяет, – отвечает Манди. – Я зашел в ее кабинет и увидел, что она сидит за столом и плачет навзрыд.
– И под каким предлогом ты вошел в ее кабинет?
– Никакого предлога не требовалось, – фыркает в ответ Манди. – Она хотела узнать мое мнение, подойдет ли специалист по современной истории, которого я сопровождал на симпозиум в Будапешт, для работы в одном из ее консультативных комитетов. Увидев, что она плачет, я попятился, чтобы выйти в коридор, но она подозвала меня к столу. Ей требовалось кому-то выговориться. Она обняла меня и зарыдала еще сильнее. А когда успокоилась, сказала, что ужасно выглядит и должна привести себя в порядок. Должность она занимает высокую, поэтому ей полагается примыкающая к кабинету комната отдыха с туалетом. Я настоял на том, что дождусь ее, на случай, если она вновь расплачется.
– Какой ты у нас галантный.
– Мне просто повезло.
Профессор уже хорошо улыбается.
– И, как говаривал Наполеон, раз тебе везет, значит, ты хороший офицер.
В доказательство своих слов он достает из коробочки медаль, «Герой борьбы за демократию» 2-й степени, которой правительство ГДР оценило заслуги Манди. Так уж вышло, что медаль эта в геройском рейтинге практически эквивалентна другой медали, которую шестью неделями раньше вручил Манди на скромной церемонии, состоявшейся в доме 12 на Бедфорд-сквер, не кто иной, как достопочтенный начальник Эмори, известный Манди как Пастор, а может, и третьей, врученной поколением раньше храброму английскому майору, спешившему двадцать всадников.
И это не единственный допрос, устроенный Манди как Профессором и его подчиненными, так и неким Орвиллом Дж. Рурком, настоящие эти имя и фамилия или вымышленные, так и осталось для Манди тайной.
Рурк – американец, и люди называют его совсем не Орвиллом, а Джеем. Он появляется на Бедфорд-сквер в ореоле тайны, вроде бы командированный из штаб-квартиры Центрального разведывательного управления в Лэнгли, штат Вирджиния.
– Так он может прямиком туда и вернуться, – вспыхивает Манди, когда Эмори сообщает ему о том, что с этого момента Рурк поработает в их команде.
– Хочешь, чтобы я объяснил почему?
Манди ищет причину своего негодования. Он лишь недавно вернулся из утомительной поездки в Киев, так что большая его часть по-прежнему Манди Второй.
– А что мне сказать Саше? – спрашивает он.
– Ничего. Есть вопросы, в которые мы тебя не посвящаем, как для твоего блага, так и для нашего. И нет нужды рассказывать обо всем Саше. Он никогда не требовал, чтобы его материалы не передавались американцам, но совсем не обязательно ставить его перед фактом.
– И какие у Рурка функции?
– Контакты. Исследования. Подсчет эффективности затрат. Откуда мне знать? Каждый занимается своим делом.
И, конечно же, Рурк не оправдывает мрачных ожиданий Манди. Он совершенно не похож на цэрэушного робота с головой-пулей, посаженной на широкие плечи без малейших признаков шеи, каким Манди его нарисовал себе. Рурк – легко сходящийся с людьми, цивилизованный, повидавший мир, симпатичный, черноволосый кельт с треугольным выступом волос на лбу. Он – патриций, вальяжный и неторопливый, и тебе просто хочется рассказать ему все, что знаешь. К этому поощряют и его наводящие вопросы, произносимые с мягким ирландским выговором, свойственным уроженцам Бостона: «Господи, вы и впрямь так думаете?» или «Послушайте, это же здорово. Почему бы вам не растолковать мне, что к чему?» Когда он узнает, что одна из входящих в команду наполовину француженка, он говорит с ней на хорошем французском. И его немецкий, как выясняется, ничуть не хуже. Лицо у Рурка широкое и добропорядочное, ходит он чуть вразвалочку, словно, оторвав ногу, хочет убедиться в безопасности места, на которое ее предстоит поставить, еще один штрих в его и без того обаятельной манере. Костюмы ему шьют в Дублине, туфли носит гарвардские, с толстыми подошвами. К ужасу Манди, уже будучи агентом ЦРУ, он служил во Вьетнаме и радостно сознается в этом преступлении при первой же их встрече в кабинете Эмори.