Юным школьником, в девятилетнем возрасте, он разделял радость майора по поводу успеха наших доблестных британских вооруженных сил, спасших попавший в беду Суэцкий канал… чтобы увидеть, что он остался в руках прежних владельцев, и узнать, что правительство тогда, как и теперь, бессовестно лгало об истинных причинах, заставивших нас втянуться в войну.
В лживости и лицемерии политиков он не видел ничего нового для себя. Они такие по определению. Тогда с чего такое возмущение? Зачем вскакивать на импровизированную трибуну и бессмысленно протестовать против всего того, что продолжается на протяжении всей истории человечества, начиная с момента, когда первый политик на земле впервые в жизни солгал, завернувшись во флаг, призвав на помощь господа, а потом лицемерно заявил, что ничего такого и не говорил?
Это старческая нетерпимость, проявившаяся слишком уж рано. Это злость из-за того, что одно и то же шоу повторяют слишком уж много раз.
Это осознание, что «творцы» истории очень уж часто используют нас всех, отсюда и желание не допустить этого вновь.
Это открытие, на шестом десятке, через пятьдесят лет после крушения Империи, что плохо управляемая страна, ради благополучия которой он хоть что-то да сделал, брошена, на основании откровенной лжи, на подавление туземцев, с тем чтобы ублажить отступившуюся от веры супердержаву, которая думает, что может относиться к остальному миру как к своему придатку.
И какие нации оказываются самыми громогласными союзниками Тедди Манди, когда он делится своим мнением с теми, кто достаточно цивилизован, чтобы выслушать его?
Гадкие немцы.
Вероломные французы.
Неотесанные русские.
Три нации, у которых достало мужества и здравого смысла сказать нет, и хотелось бы, чтобы они продолжали в том же духе.
Кипя от праведного гнева, Манди пишет Кейт, своей бывшей жене, которая за все свои грехи вознаграждена высокой должностью в новом правительстве. Письмо, возможно, не столь дипломатичное, как следовало бы, но, видит бог, мы были женаты не один год, у нас общий ребенок. Ответ – четыре строчки, с подписью-факсимиле, извещающий о том, что она учтет его позицию.
Манди взывает к своему сыну Джейку, который после нескольких неудачных попыток все-таки поступил в Бристольский университет, требуя, чтобы он и другие студенты вышли на улицы, строили баррикады, бойкотировали занятия, заняли кабинет вице-канцлера.[97] Но Джейк в эти дни больше прислушивается к Филипу, и у него нет времени для заморских отцов в климактерическом возрасте, которые еще не обзавелись электронной почтой. А рукописный ответ выше его сил.
Поэтому Манди марширует, как в отдаленном прошлом маршировал с Ильзе или с Сашей в Берлине, но с убежденностью, какой не было прежде, потому что теперь он выражает собственное мнение, а не позаимствованное у других. Это, разумеется, удивительно, что гадкие немцы выходят на демонстрации против войны, которую осуждает их государство, но, благослови их бог, выходят. Возможно, потому, что лучше многих знают, как это легко – соблазнить доверчивый электорат.
Вот Манди и марширует с ними, а также Зара, Мустафа и их друзья, и еще призраки Рани, Ахмеда, Омара и Али плюс игроков Кройцбергского крикетного клуба. Марширует вся школа Мустафы, и Манди марширует вместе со школой.
Маршируют прихожане мечети, вместе с ними маршируют полицейские, и Манди удивительно видеть полицейских, которым война нужна не больше, чем марширующим. После марша вместе с Зарой и Мустафой он идет в мечеть, а после мечети грустно сидят над чашечками с кофе в углу кебабной Зары с прогрессивным молодым имамом, который проповедует важность знаний, поскольку только они могут противостоять опасной идеологии.
Дело в том, что Манди становится настоящим после стольких лет притворства. Дело в том, что он противостоит человеческому самообману, начиная с самого себя.
– Я слышал, твой маленький премьер-министр – не пудель американского президента, а его слепая собака, – говорит Саша, словно заглядывая в мысли Манди. – Поддерживаемый английской корпоративной прессой, он демонстрирует безграничную преданность американскому империализму. Некоторые даже утверждают, что это вы, англичане, вырвались вперед.
– Меня бы это не удивило, – отвечает Манди, выпрямляется, вспоминая, что уже читал об этом, возможно, в «Зюддойче».
– Поскольку так называемая коалиция, начав неспровоцированное нападение на Ирак, нарушила как минимум половину международных правовых норм и продолжающейся оккупацией намерена нарушить вторую половину, не следует ли нам настаивать на том, чтобы основные зачинщики этой кампании предстали перед Международным трибуналом в Гааге?
– Неплохая идея, – сухо кивает Манди. Знает, это не Сашина идея, он где-то ее подхватил и использует для красного словца.
– Пусть Америка официально объявила, что на нее не распространяется юрисдикция таких вот судов.
– Пусть объявляет, чего хочет. – Он высказывал аналогичную мысль в битком набитом зале «Полтергейста» лишь две недели тому назад, после того, как услышал что-то такое в выпуске новостей «Всемирной службы Би-би-си».
И внезапно Манди вскипает. Он сыт по горло, и не только этим вечером. Надоели ему все эти игры. Он не знает, что именно замыслил Саша, но нет у него никаких сомнений, что Сашины планы ему не понравятся, как не нравится самодовольная ухмылка на его физиономии. И он уже собирается что-то высказать, а может, и все подряд, но Саша опережает его. Их лица совсем рядом, их освещают рождественские свечи с берлинского чердака. Саша хватает его за предплечье. Темные глаза, несмотря на стоящие в них боль и отчаяние, сверкают энтузиазмом.
– Тедди?
– Что еще?
– Хочу задать тебе только один вопрос. Я уже знаю ответ, но хочу услышать его от тебя лично. Я обещал. Ты готов?
– Сомневаюсь.
– Ты веришь собственной риторике? Или все эти возмущенные крики – способ самозащиты? Ты – англичанин в Германии. Может, поэтому ты считаешь, что твой голос должен быть услышан? Тут все понятно. Я тебя не осуждаю, только спрашиваю.
– Ради бога, Саша! Ты надел берет. Затащил меня сюда. Лыбишься, как Мата Хари. Бросаешь мне в лицо мои собственные слова. А теперь, будь любезен, снеси наконец яичко и объясни: что все это значит?
– Тедди, пожалуйста, ответь мне. Я принес невероятную надежду. Для нас обоих. Возможность, о которой мы не могли даже мечтать. Для тебя мгновенное избавление от материальных забот. Ты сможешь вновь стать учителем, твоя мечта о мультикультурном обществе станет явью. У меня появится аудитория, какую я не мог себе и представить. Похоже, ты собрался уснуть.
– Нет, Саша. Просто слушаю, не глядя на тебя. Иногда так лучше.
– Это война лжи. Ты согласен? Наши политики лгут прессе, они видят свою ложь напечатанной и называют ее общественным мнением.
– Это твои слова или я их тоже где-то украл?
– Это слова великого человека. Ты с ними согласен? Да или нет?
– Хорошо: да.
– Многократно повторенная, ложь становится непреложным фактом, на котором строится новая ложь. Потом мы получаем войну. Эту войну. Тоже его слова. Ты согласен с ними? Пожалуйста, Тедди! Да или нет?
– Опять да. И что?
– Это нарастающий процесс. По мере увеличения количества лжи, все больше слез требуется, чтобы ее оправдать. Ты по-прежнему соглашаешься?
Манди ждет следующей цитаты, и что нарастает, так это его злость.
– Для любого лидера самый легкий и дешевый способ втянуть свою страну в войну – выдвинуть ложные обвинения. И каждого, кто идет на такое, следует гнать с должности. Это слишком резкое для тебя заявление, Тедди, или ты согласен и с ним?
Манди наконец-то взрывается.
– Да, да, да. Тебя это устраивает? Я согласен с моей риторикой, твоей риторикой и риторикой твоего последнего гуру. К сожалению, как мы выяснили на собственном опыте, риторика не останавливает войну. Так что спокойной ночи и спасибо тебе, и позволь мне уехать домой.
97
Вице-канцлер – фактический глава университета, избирается или назначается главным руководящим органом университета на срок от двух до четырех лет.