Его не стало более.
Что-то детское, нежное, светлое-светлое, чистое появилось в его лице. Словно сквозь одно его лицо прорезалось другое. Словно это другое лицо увидело нечто великое и радостное и застыло. Словно увидел он единый раз истину, на мгновение, на чуть-чуть. Увидел и застыл.
Что-то прекрасное и величественное появилось в его замершем, недвижимом лице, ушла с него тревога, что-то вечное коснулось его, какая-то известная правда, та правда, которую он увидел в последний, быть может, момент своего бытия. Та правда, которую он никому не мог сказать. Жизнь обернулась в нем смертью, и не было страха в его лице.
Эти два действа. И падение его в бездны, и этот легкий вздох совпали, и свершились они одновременно. И два потока времени слились и исчезли в безвременьи.
Когда вошла Екатерина Ивановна, он уже был мертв.
Что-то дернулось в душе ее, что-то оторвалось от нее и упало. Она была теперь одна.
Совершенно одна.
Но все равно она чувствовала его.
Чувствовала его Я. Которого уже не было нигде.
И не вздумайте говорить ей, что его нигде не было. Она прокляла бы вас за эти слова.
Она закрыла глаза и увидела маленькую зеленую звездочку, светившуюся где-то там, в глубине ее Я. Она мерцала.
И оттого, что она мерцала, что-то кольнуло ее в сердце, что-то повернуло его, и она вдруг ясно поняла, что случилось с ним.
«Вот оно что!» — подумала она.
И не было в ее глазах слез.
Ничто не колыхнулось в мире в этот вечерний час.
Бездвижно мерцало озеро. Звезды смотрели в него с высокого, черного, провального неба. Падал в него лес.
Тихо.
И от этого безмолвия, от этого страшного покоя, от этой тайны жизни, которая разыгралась только что, ей хотелось кричать. Кричать дико и страшно.
