В то время, как директор соображал, с кем будет возиться Иван Геннадиевич, а сам Иван Геннадиевич говорил Екатерине Ивановне нечто тайное, Иван Иванович не терял времени даром и внимательно всматривался в картины. Делал он это так, будто его основной специальностью было всматриваться в картины, хотя, забегая немного вперед, скажем, что основной специальностью Ивана Ивановича была совершенно иная отрасль человеческого бытия, такая же, впрочем, вечная, как и искусство.
Но, между тем, всматривался Иван Иванович со знанием дела. Он отходил, приседал, наклонял голову, получая от созерцания картин видимое удовольствие, и губы его то улыбались, то складывались в гримасу брезгливой усталости. Особенно долго он смотрел на «Свет сквозь зелень». Так называлась зеленая картина, столь неудачно заставившая вспомнить Ивана Геннадиевича, видимо, что-то очень личное и не совсем приятное. Он как-то весь загорелся, оживился и обрадовался, словно опытный охотник, который, зайдя в чащу, уже каким-то тайным чутьем предвосхищает, что здесь рядом ждет его крупная дичь. Подойдя к висевшей под стеклом рядом с картинами табличке, Иван Иванович вынул ручку, блокнот и записал следующее: «Майков Владимир Глебович, после окончания Художественного училища работал театральным художником, затем художественным редактором, оформил несколько книг, в настоящее время занимается живописью. Выставки», — шло перечисление выставок, в том числе одной иностранной: Берн 1980 год.
Записав эти скудные и ничего не значащие сведения, Иван Иванович положил ручку в карман, улыбнулся и зачем-то стал осматривать стены небольшого и столь уютного зальчика. Осмотр стен принес Ивану Ивановичу истинное удовольствие, потому что он улыбнулся еще сильнее и радостнее, подошел, вернее, как-то подскочил к Ивану Геннадиевичу и быстро что-то прошептал ему на ухо. Иван Геннадиевич выслушал и сказал:
— А четвертая?
Директор, несмотря на то, что Иван Геннадиевич говорил не ему лично, а в воздух, видимо, сразу понял, что вопрос относится к нему, возможно, он даже заранее знал, что этот вопрос последует:
— Что? — сказал он.
— Гвоздь видите?
— Да, знаете, гвоздь, ээ…
— Картина четвертая где?
— Мы думали, что она не представляет для вас… Поэтому на некоторое время. В реставрацию, — зачем-то соврал директор. И сразу же подумал про себя: «Зачем врешь, дурак».
— Принесите, — сказал Иван Геннадиевич.
И когда директор исчез, отправившись за четвертой картиной, Иван Геннадиевич сказал:
— Ну что, Ваня, скажешь?
— Трудно сказать, сейчас четвертую принесут, хотя мне кажется, мне почему-то почти наверняка кажется, что это, может быть, то, что нам нужно. Я ведь четвертую видел уже, поэтому я вас сюда и притащил. Да надо ведь еще посмотреть этого Владимира Глебовича, получить, так сказать, его согласие и вообще пронаблюдать за ним, но все равно мне кажется — он подойдет.
— Имей в виду, Ваня, — сказал Болдин, — это, можно сказать, наш последний шанс.
— Несут, несут, — сказал Иван Иванович в ответ, обрывая разговор о шансе, — несут!
Действительно, директор и какая-то женщина в белом халате несли большую квадратную картину. Она была такой громоздкой, что одному человеку ее никак нельзя было бы унести. Директор и женщина подошли к стене и осторожно повесили картину на гвоздь, после чего женщина сразу же исчезла.
Картина была в чехле. Директор медленно снял его, и все увидели, что картина была необычайной. Она была абстрактной.
— Так! — удовлетворенно сказал Иван Геннадиевич.
— Так, так, — подтвердил Иванов.
— Похожа на наши последние образцы, — сказал Иван Геннадиевич почти шепотом, заставив директора с любопытством повернуть голову.
— Но их, заметьте, мы получили, так сказать, не совсем естественно, искусственно, что ли, после долгих работ, после жертв, и мы их не ожидали получить, а здесь — пожалуйста, просто так, и это самый обычный человек рисовал, наш современник, — сказал Иванов.