На полученные деньги мы с приятелями покупали водку и пиво. Накрыв стол в дворницкой, садились пировать. Дед Варфоломей был покровителем таких мероприятий, и первый стакан, естественно, наливался ему. Но он знал меру и более трехсот граммов водки за один прием не употреблял. Похватав чего-нибудь из закуски, он начинал учить жить:
— Вот вы по два института кончили, а голытьба голытьбой. Потому что жить не умеете.
— Поделись опытом, дед, может, научимся, — просил его наблюдательный новеллист Саша Яковлев.
— Кхе, — ухмылялся Сосунов. — Самая дорогая на свете штука — это жизнь. И прожить ее надо так… Да что вам говорить.
— Ну и в чем смысл существования? — допытывался подвыпивший Яковлев.
— Ишь ты! Смысла захотел! — хохотал дед. — Какой смысл у дерева или крокодила?
— Им, может, и не надо. А у человека он должен быть.
— Запомни, сынок, — качал перстом мудрый Варфоломей, — самый главный смысл в том, что чем больше даешь, тем меньше остается!
— Вот как! — усмехнулся Яковлев. — Значит, тратиться — это противоестественно?
— А ты как думал! Что ваши поеты да писатели? Дураки! А живут-то сколько? Двадцать шесть, тридцать семь, сорок три… Тьфу! И жисть разглядеть не успеешь при таких годах! — Он сплевывал и поднимался со стула. — Ну, я пошел. Вы тут не напивайтесь, а ты, Сашка, запомни еще раз: чем больше даешь, тем меньше остается!
— Вот она, Варфоломеева кость. Кинул, как собакам, и пошел! — злился Яковлев.
— Рыцарь мыла и метлы! — вставлял я, вспоминая болезненную страсть Варфоломея Анатольевича к березовым метелкам и хозяйственному мылу.
Действительно, где бы ни служил по своей части Сосунов, он с мылом обращался очень бережно и экономно. Его подчиненные получали еженедельно по кусочку, величиной с половину спичечного коробка, и такие миниатюрные обмылки можно было увидеть везде — на раковинах умывальников в туалете, в бытовках и подсобках обслуживающего персонала. А с метелками было и того хуже. Я их и не просил у своего завхоза. Ими щедро снабжал меня добряк забулдыга с соседнего участка, подметавший двор столовой. В этой, кстати, столовой обедал и наш Варфоломей Анатольевич, рассчитываясь с завпроизводством кусками мыла и теми же вениками, которые он таскал из дворницкой в мое отсутствие.
Так и жил наш завхоз — легко и счастливо. Когда он разменял девятый десяток, вышел закон о нетрудовых доходах. Но Варфоломей Анатольевич встретил его спокойно и даже с некоторой иронией. "Интересно, какая жизнь будет, если воровать перестанут?" — усмехался он, сидя со мной за бутылочкой, которую я принес по поводу выхода своей книжки рассказов. Я уже давно не дворничал, но музей Денисова по старой памяти навещал, перекидываясь анекдотами с плотником Петровичем и слесарем Шамуновичем.
Однако на моей бывшей работе произошли серьезные перемены. После двух ревизионных комиссий райкома сняли с работы за финансовые нарушения директора и бухгалтера. Заместитель директора по АФЧ Акулов поспешил сам написать заявление об уходе. И лишь один завхоз Сосунов остался спокоен и невозмутим. Его здоровью мог бы позавидовать любой сорокалетний мужчина.
Новое начальство он встретил как всегда любезно и услужливо, и я не сомневался в том, что он прослужит на своем месте по крайней мере еще не менее двадцати лет. Этот человек был чертовски юн и "вечен". Но вдруг…
В один из обеденных перерывов, после стакана портвейна и жирного гуляша, Варфоломей Анатольевич опустился на лавочку под высокой лиственницей у забора. Это был уединенный уголок старого сквера, а на скамейке под этим деревом, говорили, любил отдыхать российский литератор Денисов. Облюбовал это место и наш завхоз; он часто сиживал здесь, переваривая сытную пищу, политую стаканчиком винца.
И теперь сняв серую — в дырочках — шляпу и обтерев платком высокий лоб, Сосунов прикрыл глаза и погрузился в умиротворенную дремоту. Это была легкая полуденная истома, после которой глаз он уже не открыл…
Его нашли через полчаса, лежащим на боку. В седой голове завхоза, обагренной кровоподтеками, торчала острая кость, некогда принадлежавшая корове.
Смерть Варфоломея Анатольевича долго оставалась загадкой. Она явилась причиной третьей ревизии райкома, которая обнаружила в хозяйственных помещениях музея целые залежи веников и мыла. Сбережения покойного составляли около двухсот тысяч рублей, однако никаких улик и доказательств хищений обнаружить не удалось.