Во время первых своих летних каникул Ван трудился в знаменитой клинике Чуза под руководством Темкина над диссертацией с громким названием «Терра: реальность затворничества или коллективная мечта?», которую так и не завершил. Он общался с множеством невротиков, среди которых оказались артисты мюзик-холла, литераторы и даже трое яснейше мыслящих, но в духовном смысле «пропащих» космологов, находившихся то ли в тайном телепатическом сговоре (при том, что меж собой никогда не встречались и даже не подозревали о существовании друг друга), то ли действительно открывших, непонятно как и где, может быть, посредством неких запретных «волн», вращающийся в пространстве и спирально развивающийся во времени зеленый мир, который с позиций материи и разума сходен с нашим и который они описали так, как если бы одновременно трое людей из разных окон наблюдали движущееся по одной и той же улице карнавальное шествие.
В свободное время он бурно предавался развлечениям.
Однажды в августе ему предложили контракт на серию дневных и вечерних выступлений в одном знаменитом лондонском театре на период Рождественских каникул, а также по субботним и воскресным дням в течение всего зимнего сезона. Он с радостью его подписал, испытывая крайнюю потребность полностью отвлечься от опасных своих занятий: особая навязчивая идея, наполнявшая труды пациентов Темкина, обладала свойством заражать собою юных исследователей.
Слава Маскодагамы докатилась и до американской глубинки: в первые же дни 1888 года в газетах Ладоры, Ладоги, Лагуны, Лугано и Луги появилась фотография, хоть и изображавшая его в маске, однако неспособная обмануть любящего родича или преданного слугу; однако никакого сопутствующего репортажа не прилагалось. Лишь перо поэта, и только поэта (в особенности представителя группы «Черная колокольня», как утверждал один остряк), могло бы достойным образом описать жуткий трепет, в который повергал зрителей феноменальный номер Вана.
С поднятием занавеса сцена оставалась некоторое время пуста; но вот с пятым ударом сердца замершего в ожидании театрала что-то огромное и черное возникало из-за кулис под дробь бьющих в барабаны дервишей. Его такое стремительное, такое мощное появление производило на детские умы впечатление настолько сильное, что и многое время спустя, во тьме смятенных, бессонных ночей, ослепленные жутью кошмаров, впечатлительные мальчики и девочки переживали вновь, глубоко и по нарастающей, нечто подобное «первобытному страху», чувствуя какую-то смутную угрозу, шелест чьих-то крыльев, невыносимое и непреходящее нервное возбуждение, затягивающее воспоминания о той жуткой сцене в пещерные глубины памяти. В резкий луч света, падавший на крикливо-яркий ковер, мощным бегом врывался гигант в маске и высотой добрых восемь футов, обутый в мягкие сапожки, какие носят плясуны-казаки. Его silhouette iquiétante[184] (по выражению одной сорбоннской журналистки — мы храним все газетные вырезки) от шеи до колен, во всяком случае в том промежутке, который заключен между названными частями тела, была укутана массивным, черным и мохнатым, как бурка, плащом. Голова увенчана каракулевой папахой. Черная маска скрывала верхнюю половину лица, густая борода — нижнюю. Этот отталкивающий колосс некоторое время с важным видом расхаживал по сцене, затем вышагивание сменялось тревожной походкой загнанного в клетку безумца, но вот он взвился вихрем, и под звонкий удар оркестровых тарелок и крики ужаса (не исключено, притворного) зрителей галерки Маскодагама, вскинув вверх ноги, встал на голову.