Николай Яковлевич поднял голову и посмотрел на своего внука. Сережа раскрашивал бумажный аэроплан. Он забрался на стул с ногами и, забывшись, высунул язык. Горела зеленая настольная лампа, освещая руки мальчика.
— Человек-человек, — пробормотал Николай Яковлевич. — Что же ты делаешь, человек?
— У-у-у! Бах-бах!
Это Сережа вел военные действия против немцев с Бумажного аэроплана.
Сережа своего отца не знал. Мать об отце не хотела говорить. Она ничего не говорила о нем: ни хорошего, ни плохого. Она считала, что есть вещи, которые детям знать рано. Впрочем, когда он вырос и мог кое-что понимать, она так и не сказала ничего вразумительного об отце.
Павел Яковлевич Королев, отец Сережи, — уроженец Могилевской губернии, сын отставного писаря, в девяносто третьем году окончил Могилевскую духовную семинарию. В девятьсот пятом, окончил в Нежине Историко-филологический институт, бывший Лицей князя Безбородко. Все годы тянулся в лучшие ученики и был лучшим: это давало ему право на получение стипендии.
Он был небольшого роста, с серыми, широко поставленными глазами, прекрасно играл на скрипке.
Иногда с мамой приходил высокий, чуточку сутуловатый человек по фамилии Баланин. Сереже этот человек нравился. Он был серьезен и спокоен. А спокойные люди всегда нравятся детям. Баланин иногда приносил Сереже книжки, иногда они вместе раскрашивали картинки и делали аэропланы. Баланин говорил только дело. Он не задавал глупых вопросов:
— Кого ты больше любишь: дедушку или бабушку?
— Почему у тебя глаза темные? Может, ты их плохо помыл?
Нет, с этим человеком можно было поговорить серьезно, и он много знал. Он работал инженером.
Однажды бабушка сказала Сереже, что теперь мама, Сережа и Баланин — одна семья.
— А вы, бабушка?
Бабушка грустно улыбнулась.
В ОДЕССУ
Баланин был переведен в Одессу. Его назначили начальником портовой электростанции.
До Одессы ехали целую неделю. Поезд часто останавливался, и паровоз давал жалобные гудки. Это означало, что топливо кончается. Пассажиры ломали ближайшие сараи. Но хозяева сараев не всегда глядели на эти набеги спокойно. Иногда открывали огонь из обрезов. Тогда поезд отходил без гудков.
Толчея, ворье, ночная стрельба, запах давно немытых тел.
Мария Николаевна старалась сделать так, чтобы Сережа не видел всего этого безобразия. Но он видел и слышал.
— Гражданин, умоляю, спрячьте ваши портянки!
— Куда ж их деть? Принюхаешься, барышня. Газе-точку пожалуйте, в ее заверну. «Русские ведомости». Так-так-так! За февраль газеточка-то, старенькая газеточка. «Отречение Николая Второго. Манифест. Во дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание… В эти решительные дни жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола Государства Российского».
«Вчера на памятнике Александру 111 на Знаменской площади был прицеплен красный флаг…»
— Другую газеточку пожалуйте. Поновее бы. Ага, спасибо.
«За 1 руб. 50 коп. высылаем 4 портрета: Керенского, Чхеидзе, Родзянко и Милюкова (Работа изв, худ. Кальмансона, разм. 10 × 15 в трех тонах…)».
«Нашими миноносцами в западной части Черного моря утоплены две турецкие шхуны, груженные зерном».
«Чхеидзе произнес речь по поводу займа свободы… Раз война идет, нужны деньги, чтобы платить за сено для лошадей, и овес, и эти самые серые шинели…»
— Свобода, одним словом. Во-во! «Гимн свободной России. Вышел в свет гимн на слова Бальмонта «Да здравствует Россия, свободная страна», написанный Гречаниновым».
— Вы долго будете бубнить?
— «Наши войска под натиском противника были отведены на правый берег реки Стохода, причем некоторые части понесли большие потери».
— Выпросил у бога сатана светлую Русь да очервленит ее кровию мученическою…
— «Члены Государственной думы князь Шаховский… князь Мансуров и протоиерей Филоненко закончили объезд армий фронта. Их самоотверженная работа по объединению солдат и офицеров… принесла незаменимую пользу в деле укрепления духа войск».
— Нужен мир!
— Без аннексий и контрибуций! Сейчас каждый хам выучил эти слова. Расписаться не умеет, а «аннексия»! Все большевики! Или скажите, как это «без аннексий», или не морочьте головы несбыточными мечтами. Это германский мир!
— Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — христа ради, нашего света, пострадать!
— «Третий день на экономической почве происходит забастовка типографских служащих. Газеты не выходят, кроме органа рабочей партии».
— Чего-то стреляют!
— Пущай стреляют. Господь милостив.
Все имеет конец, даже дорога до Одессы. От вокзала ехали по Пушкинской на извозчике. Солнце светило сквозь прохладную зелень белых акаций и платанов. Подпрыгивал коричневый круп лошади в такт цоканью копыт. По крупу скатывались вниз солнечные блики. Назад плыли дома с чугунными перилами балконов, лепными украшениями, колоннами и пилястрами. Ажурные ворота вели во дворы, выложенные белыми отполированными плитами. На перекрестках голубоватая брусчатка светилась, как солнце, разрезанное на квадратики.
Внимание Сережи привлекали отлитые из чугуна глуповато-свирепые львиные морды в коронах. Эти морды выглядывали из стены. Мальчик задумался, стараясь припомнить, где он их видел. Впрочем, нет, не видел, — это ложное воспоминание.
«Львы-львы», — подумал он и нахмурился. Ему показалось, что со львами что-то связано. Он медленно поворачивал голову, глядя на роскошный «львиный» особняк, и как будто старался запомнить его полукруглые балконы, громадные окна, грифонов, поддерживающих навес над входом. И видный сквозь чугунные ворота и темный тоннель арки залитый солнцем двор.
Деревья неожиданно расступились, и он увидел небо. Откинулся на спинку сиденья и стал глядеть на раздутые парусами облака с глубокой огненной пещерой. В головокружительной высоте летали стрижи. Казалось, что они катятся безо всяких усилий с незиди-мой горы, и свет сдавливает их тельца со всех сторон, Сергей поглядел вниз и не увидел, где кончается небо. Оно переходило в светло-голубую, размытую светом полосу, а земля обрывалась сразу за каменной балюстрадой. Город плавал в небе.
— Что это? — вырвалось у него.
— Море, — сказала Мария Николаевна.
— Море это, — подтвердил извозчик. — А это, значит, город будет. А это деревья.
— Море, — повторил мальчик. — Мо-о-о!
— Что с тобой?
— Ничего.
— Мысли мужчины не должны отражаться на лице.
— Хорошо, мама.
ПРИБЛИЖАЕТСЯ УТРО
Поселились на Платоновском молу в двухэтажном доме. Из окон квартиры сквозь заросли сирени и олеандров было видно море. После шторма на траве около дома вырастали голубые кристаллики соли.