Это решение часто приводится как свидетельство театрального, перевозбуждённого и одержимого манией величия темперамента Гитлера и предаётся публичному осмеянию как «пивной путч», «политический карнавал», «путч на чёрной лестнице» или «потеха в духе Дикого Запада». Конечно, предприятие не лишено всех этих черт, но одновременно оно свидетельствует все же и об умении Гитлера оценить обстановку, о его смелости и тактической последовательности. И в нём в весьма примечательном сочетании содержится столько же элементов фарса и пьесы о разбойниках, сколько и холодной рациональности.
И в самом деле: вечером 6 ноября 1923 года у Гитлера, собственно, не оставалось выбора. От необходимости действовать ему нельзя было уйти уже с момента едва ли зарубцевавшегося к тому времени первомайского поражения, — иначе он рисковал потерять все, что выделяло его, превращая в растушую величину, из массы партий и политиков и делало достоверным, — радикальную, чуть ли не экзистенциальную серьёзность его возмущения, поражавшую своей неуступчивостью и явственно не склонную к тайным компромиссам. А будучи фюрером «Кампфбунда», он уже располагал и военной мощью, чьей готовности к действиям больше не мешали разногласия внутри коллективного руководства, да и, наконец, отряды штурмовиков нетерпеливо рвались в бой.
Их беспокойство имело разные причины. Оно отражало авантюризм охочих до приключений профессиональных солдат, которые после недель конспиративной подготовки хотели, наконец, выступить и дойти до цели. Многие лелеяли надежду, что грядущая национальная диктатура снимет ограничения Версальского договора по численному составу рейхсвера. Находясь уже неделями в состоянии предмаршевой подготовки, некоторые из отрядов принимали участие в осенних манёврах рейхсвера, теперь же, однако, все средства были израсходованы, истощились и резервы Гитлера, рядовые голодали, и только Кар мог ещё содержать свои подразделения; обращение капитана Эрхардта к промышленникам в Нюрнберге принесло 20000 долларов.
Дилемма, перед которой оказался Гитлер, отчётливо выражена в показаниях командира мюнхенского полка СА Вильгельма Брюкнера, данных им на одном из закрытых заседаний во время происходившего позднее судебного процесса: «У меня было такое впечатление, что сами офицеры рейхсвера были недовольны тем, что марш на Берлин не состоялся. Они говорили: И этот Гитлер — такое же трепло, как все остальные. Вы не выступаете. Кто выступит первым, нам без разницы, мы просто пойдём с ними. Я и Гитлеру лично сказал: Наступит день, когда я уже не смогу удержать людей. Если сейчас ничего не произойдёт, они просто сбегут. А у нас среди них очень много безработных, людей, которые расплачивались за обучение своей последней одеждой, последней обувью, последним грошом и говорили: Ну, теперь вот начнётся, нас возьмут в рейхсвер, и конец всем нашим бедам»[407]. Сам Гитлер в начале ноября сказал в разговоре с Зайссером, что теперь должно что-то произойти, иначе экономическая нужда погонит рядовых из «Кампфбунда» в лагерь коммунистов.
К опасению Гитлера, что подразделения «Кампфбунда» могут развалиться, добавлялась и обеспокоенность тем, что уходит время, — революционное недовольство грозило лопнуть, слишком туго была уже натянута струна. Одновременно конец борьбы за Рур и разгром левых обозначили поворот к нормализации; казалось, что и инфляция будет вот-вот усмирена, а с концом кризиса исчезали и призраки. Было же очевидно, что широкий простор для агитации Гитлеру открывался именно благодаря бедам нации. Он не имел права колебаться, даже если решению мешало то или другое данное им честное слово; а вот более сомнительным представлялось то, что не соответствовало его теоретической концепции, — он рискнул пойти на революцию без одобрения господина президента.
Однако он надеялся получить это одобрение и даже прямую поддержку господина президента именно благодаря решению совершить поступок: «Мы были убеждены, что до дела тут дойдёт только тогда, когда к желанию присоединится воля», — так потом заявит Гитлер на суде. Таким образом, сумме весомых причин, говоривших — все без исключения — за необходимость действовать, противостояла только та опасность, что планируемая авантюра не окажет ожидаемого эффекта и не сумеет увлечь «триумвират». Кажется, Гитлер недостаточно учёл эту опасность потому, что добивался-то ведь он того же, что и планировали эти господа, но в конечном итоге эта-то ошибка и приведёт к крушению всей операции и покажет всю оторванность Гитлера от реальности. Правда, сам он с таким упрёком никогда не согласится, более того, для него всегда будет нечто привлекательное в презрении к действительности, а ставшие знаменитыми слова Лоссова, что он примет участие в государственном перевороте, только если шансы на удачный исход составят пятьдесят один процент, будут для него примером достойной презрения беспросветной практичности[408]. Однако за решение предпринять акцию говорили не только рациональные причины — можно сказать, что сам ход истории подтвердил в более широком смысле правоту Гитлера. Ибо эта операция, окончившаяся единственным в своём роде поражением, обернулась всё-таки решающим прорывом Гитлера на его пути к власти.
В конце сентября, в ходе всех этих лихорадочных приготовлений и позиционных манёвров, Гитлер организует в Байрейте один из очередных «Дней Германии» и просит разрешения посетить мемориальный дом Вагнера «Ванфрид-Хауз». С глубоким волнением осматривает он комнаты, кабинет и большую библиотеку маэстро и его могилу в саду. Затем он был представлен Хьюстону Стюарту Чемберлену, женатому на дочери Рихарда Вагнера и оказавшему своими сочинениями немалое влияние на Гитлера в годы его формирования. Почти полностью парализованный старик едва ли смог разглядеть посетителя, но почувствовал исходившие от того энергию и целеустремлённость. В письме, которое он написал своему визитёру неделю спустя, 7 октября, он называет Гитлера не только предтечей и спутником некой более великой личности, но и самим спасителем, решающей фигурой немецкой контрреволюции; я ожидал, пишет он, встретить фанатика, однако моё чувство говорит мне, что Гитлер — это нечто иное, нечто более творческое, и что он, несмотря на всю его ощутимую силу воли, не является человеком насилия. Теперь, продолжает автор письма, я, наконец, спокоен, и состояние моей души сразу же переменилось: «То, что Германия в часы своей величайшей нужды рождает такого человека как Гитлер, доказывает её жизнеспособность»[409];
Для терзаемого неуверенностью, только в самых буйных фантазиях пробивающегося к осознанию своего ранга демагога, стоявшего именно в тот момент перед одним из главнейших в жизни решений, эти слова явились как бы зовом самого Мастера из Байрейта.
Глава IV
ПУТЧ
И тут кто-то закричал: «Они идут! Хайль Гитлер!»
Оба дня до 8 ноября были наполнены нервозной активностью. Все вели друг с другом какие-то переговоры, Мюнхен резонировал от военных приготовлений и слухов. Первоначальные планы «Кампфбунда» предусматривали, что 10 ноября, как только стемнеет, начнутся крупные ночные учения в роще Фретманингерхайде на севере Мюнхена, а рано утром их участники под видом одного из обычных маршей войдут в Мюнхен, провозгласят национальную диктатуру и заставят «триумвират» действовать. Ещё во время совещания стало известно, что вечером 8 ноября Кар выступит с программной речью в «Бюргербройкеллере», куда будут приглашены члены правительства, а также Лоссов, руководители государственных учреждений, экономики, и патриотических объединений. Беспокоясь, как бы Кар не опередил его, Гитлер в последний момент отменил все прежние планы и решил начать действовать уже на следующий день. Тут же в спешном порядке были собраны штурмовые отряды СА и подразделения «Кампфбунда».
408
Эти слова Лоссова, сказанные им, как следует из различных свидетельств, некоторым руководителям «Камп-фбунда» сразу же после совещания 6 ноября, хотя и опровергались позднее, однако в их достоверности нет никаких сомнений. См.: Deuerlein E. Op. cit. S. 97. В выступлении 8 ноября 1936 года, посвящённом памяти ноябрьских событий, Гитлер сам, например, иронизировал по поводу высказывания Лоссова; см.: Domarus M. Op. cit. S. 654.