Так след государственного переворота, предпринятого 20 июля, потерялся в бараках, где проходили казни, и в моргах, куда привозили трупы. Среди причин его провала следует поставить на первое место, пожалуй, все то же внутреннее торможение перед поступком, который шел наперекор слишком уж многим стереотипам мышления и освященным традициями рефлексам. Будучи заговором офицеров, он имел дело со всеми окаменелостями этого слоя, как никакая другая социальная группа зашоренного своим происхождением и идеологическим сводом правил поведения. Наиболее решительному ядру заговорщиков эта проблематика была знакома до отчаяния, и часть проблем, отягощавших акцию с самого ее начала, имела своей причиной то, что операция «Валькирия» была связана фикцией «легального государственного переворота» ради преодоления офицерским корпусом комплекса присяги и бунта. Одно из главных действующих лиц, генерал Хепнер, даже 20 июля принял командование над войсками резерва только тогда, когда получил запрошенный им письменный приказ, однозначно подтверждавший легальность перехода к нему командования [629]. Случаи подобной тяжеловесности придают этой попытке государственного переворота на удивление неуклюжий и при всей его серьезности в моральном плане чуть ли не пародийный характер. Многие эпизоды и детали воскрешают тут в памяти что-то от незабвенного донкихотства генерал-полковника фон Фрича, который собирался в 1938 году, после своей спровоцированной интригами Гиммлера отставки, вызвать рейхсфюрера СС на дуэль; старый мир столкнулся здесь с лишенной предрассудков группой революционеров и в лице своих отдельных еще не коррумпированных представителей проявил всего лишь беспомощную и чудную реакцию. Так, Герделер, будучи последовательным противником идеи покушения, верил, что, случись у него разговор с Гитлером, он смог бы того вразумить, тогда как Штауффенберг и ряд других заговорщиков собирались после восстановления правопорядка добровольно предстать перед судом [630].
Подобный подход демонстрирует большинство из них и после провала операции. Оцепенело ожидали они своих преследователей, будучи неспособными бежать и укрыться: «Не ударяться в бега, а выдержать», – такими словами оправдывает свое решение явиться с повинной капитан Клаузинг, один из главных персонажей событий на Бендлерштрассе; Теодор Штельцер даже возвратился из Норвегии; генерал Фельгибель отклонил протянутый ему непосредственно перед арестом револьвер замечанием, что так не поступают [631], и все эти манеры поведения, с их старофранкской и трогательной чертой, образцово выражает своим решительным жестом Карл Герделер, который собрал рюкзак, взял в руки дорожную трость и пустился в бега. И во время допросов некоторые из участников заговора больше занимаются доказыванием серьезности и решимости Сопротивления, нежели защитой самих себя, а другие запрещают себе по моральным соображениям лгать, несмотря на опасность того, что их гордость может быть только на руку следователям. Один из руководителей «спецкомиссии по событиям 20 июля» так и заявит, что «мужественная позиция идеалистов тотчас же пролила какой-то свет на эту тьму» [632]. С той же элементарной нравственностью связан и тот факт, что попытка путча прошла без единого выстрела, и в результате неизбежно был упущен ряд шансов на успех. Уже само исходное соображение – идти по пути военного приказа – покоилось на таком обосновании: надо отдавать команды, а не стрелять. И прав был Ханс Бернд Гизевиус, задавший вопрос, почему же главарь эсэсовцев и верный Гитлеру войсковой командир, преградившие путчистам дорогу на Бендлерштрассе, были лишь арестованы, а не «тут же поставлены к стенке», дабы уже с самого начала продемонстрировать непоколебимую решимость государственного переворота и придать ему характер вызова, готового на все [633]. Здесь проявилось то, что 20 июля и было-то именно путчем офицеров – в том плане, что у них не было солдат, которые бы стреляли, арестовывали и осуществляли захват. В свидетельствах того дня то и дело сталкиваешься с маленькими офицерскими отрядами, готовыми к выполнению спецзадач: даже поздним вечером на Бендлерштрассе не было команды караульных, а полковник Егер тщетно просил генерала фон Хазе дать ему боевую группу, с которой он захватил бы Геббельса. В принципе у операции отсутствовала какая-либо ударная сила, а сами офицеры, стоявшие во главе операции, в большинстве своем олицетворяли интеллектуальный тип штабного офицера, а не того бесстрашного вояки, коим был, например, Ремер. Две неудачных попытки Бека в конце этого дня покончить с собой как бы символизировали в финале всю горькую неспособность заговорщиков к решительным поступкам. И, наконец, у путча не было опоры в народе: когда Гитлер вечером 20 июля провожал Муссолини из ставки на вокзал, он задержался у группы строителей и сказал: «Я с самого начала знал, что это были не вы. Я глубоко убежден в том, что мои враги – это носящие приставку „фон“ и называющие себя аристократами» [634]. Он всегда прямо-таки вызывающим образом был уверен, что простые люди поддерживают его и что он и сейчас знает их желания, их поведение, их потолок; и, действительно, общественность поначалу чуть ли не механически реагировала на попытку государственного переворота как на преступление против государства и встретила это известие со смешанным чувством равнодушия и неприятия. Конечно, такая реакция имела своим истоком и все еще немалую когерентность государства, а также – и подавляющим образом – сохранявшийся престиж Гитлера, ибо он все еще обладал психологической властью, хотя мотивы тут за последнее время и изменились: это уже было не столько восхищение прошлых лет, сколько тупое, окрашенное фатализмом чувство прикованности друг к другу, которое приумножалось как собственной, так и западной пропагандой, угрожающе приближающейся Красной Армией, а также органами устрашения в лице гестапо, сети шпиков и СС, – и над всем этим витала смутная надежда на то, что, как это уже не раз бывало в прошлом, этот человек найдет средство, чтобы отвратить беду. Неудача покушения и быстрый провал попытки государственного переворота избавили народ от необходимости решать вопрос о выборе, перед которым хотели поставить его заговорщики, собираясь раскрыть ему глаза на преступный характер режима в моральном плане, на то, что творилось в концлагерях, на сознательно ориентированную на войну политику Гитлера и на практику истребления, Герделер был убежден, что тогда у общества вырвется крик возмущения и вспыхнет народное восстание [635]. Но этот вопрос поставлен не был.
Таким образом, 20 июля осталось решением и делом немногих одиночек. Однако в смысле характерологической социологии заговора следствием тут явилось то, что этот день стал не только финалом путча – это был – в первую очередь, для прусского дворянства, составлявшего ядро попытки восстания, – крах того богатого традициями слоя, который представлял собой, «может быть, единственную, наверняка наиболее мощную, способную к господству и образованию государства силу, порожденную Германией в новое время», и который один только обладал тем, «в чем нуждается правящий класс и чего не было и нет ни у немецкой высшей аристократии, ни у немецкой буржуазии, ни, как представляется, у немецкого рабочего класса: единством, стилем, волей к господству, пробивной мощью, верой в себя, самодисциплиной, моралью» [636], Конечно же, этот слой уже был коррумпирован Гитлером, лишен власти и обличен в своих паразитических амбициях. Но ликвидирован он был им только теперь. С ними, носителями многих звучных имен, ушла одновременно со сцены и старая Германия, и если даже она давно уже утратила свою славу, растеряла ее в оппортунистическом и близоруком альянсе с Гитлером, то все равно следует сказать, что решимость разорвать этот заключенный в прошлом союз исходила от этих людей. А в безудержной реакции Гитлера в очередной раз проявилось никогда не затухавшее в нем чувство неприязни к старому миру, тот аффект ненависти, который отличал и его двоедушное отношение к буржуазии: «Я уже часто горько жалел, что не подверг мой офицерский корпус чистке, как это сделал Сталин», – говорил он [637]. В этом смысле 20 июля и то, что последовало вслед за ним, было завершением национал-социалистической революции.
629
См. стенографическую запись процесса в Народном суде 7 и 8 августа 1944 года: Bd. XXXIII, S. 403 f. (Dok. 3881-PS).
630
См.: Ehlers D. Op. cit. S. 123; а также: Hoffmann P. Op. cit. S. 437. О вызове фон Фричем на дуэль см.: Foertsch Н. Op. cit. S. 134. Автор ссылается на свидетельство фон Рундштедта, который, в свою очередь, якобы отговаривал фон Фрича от этого намерения.
632
Так заявил руководитель службы по обработке данных д-р Георг Кизель, добавив, правда, при этом: "Хотя они и пытались выгораживать своих товарищей, однако для опытных криминалистов не составляло особого труда кирпич за кирпичом возвести все здание"; цит. по: Hoffmann P. Op. cit. S. 607. О том же в большей или меньшей степени свидетельствуют так называемые доклады Кальтенбруннера, опубликованные под названием "Зеркало заговора". Другой оценки заслуживает однако готовность к даче показаний со стороны Герделера, который, как замечает его биограф Герхард Риттер, хотел пролить свет на правду, поскольку рассчитывал на просветление Гитлера, после того как тот узнает, насколько широка и многочисленна была оппозиция; см.: Ritter G. Op. cit. S. 442 ff.
633
Имеются в виду оберфюрер СС Хумберт Пифра-дер и командующий 3-м военным округом Берлин-Бранден-бург генерал фон Корцфляйш. Генерал-полковник Фромм тоже был арестован, а затем отпущен под честное слово в свою служебную квартиру, из которой он в конечном счете сбежал и получил возможность приступить к арестам заговорщиков.
635
Более подробно см. в этой связи: Ehlers D. Op. cit. S. 182, где автор в "вопросе сослагательного наклонения" усматривает суть вопроса о национальной вине. Оптимизм Герделера, кстати, разделяли не все заговорщики. Цезарь фон Хофаккер, например, заявил в беседе с Эрнстом Юнгером, что Гитлера нужно "разнести в клочья. До тех пор, пока мы не помешаем этому парню выскакивать к микрофону, ему будет достаточно пяти минут, чтобы снова обратить массы на свою сторону". В ответ на это замечание, которое явно не учитывало снизившуюся силу гипнотического воздействия Гитлера на массы, Юнгер сказал: "Значит, вам и у микрофона нужно быть сильнее. До тех пор, пока у вас нет этой силы, вы не сможете обрести ее, сколько бы вы ни совершали покушений". Это замечание характерным образом не учитывает моральные побуждения заговорщиков, а также тот факт, что они вовсе и не собирались соперничать с Гитлером в демагогии. См.: Juenger Е. Werke, Bd. III (Strahlungen). Stuttgart, 1962, s, 251. По этой же причине, будучи обеспокоенными все еще достаточно большим авторитетом Гитлера, путчисты долгое время планировали замаскировать покушение под несчастный случай.
636
Это слова С. Хаффнера из его рецензии на книгу К. фон Хаммерштайна "Разведгруппа" (Hammerstein К. v. Spaehtrupp), опубликованной в: Konkret, 1964, № 2.