— Васек, — тихо сказал Дима, и Марина ощутила легкий запах выпитого им в буфете кофе. — А давай целоваться?
Такая постановка вопроса обескуражила. Марина даже хотела обидеться, но потом вдруг поняла, что грубость слов вызвана лишь смущением и еще, возможно, желанием принести в отношения что-то оригинальное. Эта последняя мысль особенно тронула Марину. Она всегда ощущала в себе стремление к чему-то необычному, придающему сладким переживаниям привкус исключительности.
— А давай, — сказала Марина. Она еще успела подумать, что не совсем сумела удержать игривую интонацию, впустив в произнесенные слова нервное придыхание, но тут Димины губы прикоснулись к ее губам, и думать стало совсем не о чем и незачем, и впервые за эту неделю из жизни Марины ушло всякое ожидание. Она совершенно растворилась в происходящем, пытаясь не упустить из внимания ничего — нужно было уловить и игру Диминых губ и языка, и осторожное движение его левой руки, неожиданно покатившейся по круглому Марининому бедру, и легкие прикосновение пальцев его правой руки к затылку, и вдруг ставший слышным стук его сердца.
Целовались они долго, не отрываясь, и Дима постоянно выдумывал новые движения, отчего хотелось целоваться еще и еще. Пару раз он шмыгнул носом, но Марина это почти не заметила и совершенно не обиделась.
Наконец Дима отпустил ее и откинулся на спинку сиденья. Марина с улыбкой смотрела на него. Секунду-другую хотелось вернуть его и двинуться дальше, но потом она решила, что торопиться им совершенно некуда.
— Домой поедем? — спросила Марина.
— Пожалуй, — сказал Дима, кашлянув. — Или ты не хочешь?
— Да нет, — сказала Марина. — Пора уже.
— Хорошо, — сказал Дима.
А потом они еще целовались — на крыльце перед Марининым домом.
Первый снег
Утро встретило Андрея холодом. Он попытался пошевелить замерзшими пальцами ног, но так и не понял, удалось ему это или нет. Просыпаться было страшно. Под закрытыми веками расплывались радужные круги — верный признак того, что окончательное пробуждение принесет мучительную головную боль. Впрочем, пугало не это, и даже не то, что саднило правое ухо и скула — похоже, была драка, — а то, что горизонт событий скрывал непроницаемый туман алкогольной амнезии. От вчерашнего дня осталось только какое-то смутное ощущение, расшифровать которое было совершенно невозможно.
В общем, хотелось заснуть, но желание это казалось неосуществимым. Андрей несколько раз глубоко вдохнул холодный воздух. В нем присутствовал приятный привкус сырости. Видимо, ночью выпал первый снег. Это обстоятельство странным образом придало Андрею решимости, и он открыл глаза. Увиденное ошеломило.
Андрей лежал на левом боку, спиной к стене и лицом к окну, поэтому перед ним предстала сразу вся комната.
Она не отличалась богатством интерьера. Кроме кровати, в комнате были только стоявший под голым окном старый советский телевизор и помещавшееся в углу такое же дореволюционное кресло с продавленным безвестными пассажирами сиденьем. В этом нехитром обрамлении дотлевали угольки пылавшего недавно пожара страсти.
На телевизоре Андрей увидел красный свитер — он совсем недавно решил отказаться от темных тонов в своем гардеробе. Рядом с телевизором лежали носки, а находившиеся чуть ближе к кровати джинсы и трусы окончательно обозначали траекторию вчерашнего путешествия. Впрочем, все это — за исключением, правда, трусов — было совсем обычным и в целом соответствовало стандартному сценарию похмельного пробуждения в Никитиной квартире. Неожиданной была другая линия одежды, с пугающей однозначностью принадлежавшая девушке. На кресле отдыхали светло-серая кофточка и белая майка. Рядом с креслом примостились джинсы и нейлоновая горка то ли чулок, то ли колготок. И совсем близко — так, что можно было дотянуться, не вставая с кровати, — на полу лежали черные трусики. Легкую карикатурность картине придавал свисавший с люстры лифчик — Андрей с мрачным удовлетворением отметил, что чувство юмора не изменяет ему даже под напором алкоголя.