— Выглядит убедительно, не правда ли? — с гордостью спросил монах. — Вы только взгляните на адское пламя. От него бросает в жар, даже когда просто смотришь.
Это была сущая правда. Красные, оранжевые и желтые языки пламени занимали большую часть пространства картины, среди них корчились в муках человеческие тела. Кожа на них пузырилась и лопалась, выпученные от боли глаза и раскрытые рты исторгали страдание. Темнокожие косматые демоны, вооруженные горящими факелами, гнали упирающихся обнаженных грешников в полыхающее пекло или швыряли их в поток раскаленной лавы.
Акитада внутренне содрогнулся. Что же это за вера, так превозносящая человеческие муки? И в каком, интересно, мозгу могли родиться столь чудовищные сцены ужаса и страданий?
— Ноами работает здесь без устали день и ночь, только иногда уходит домой приготовить наброски для следующей сцены, — пояснил монах. — Я уже видел кое-что из этих заготовок. Теперь он возьмется за суд над мертвыми. Властитель царства смерти Эмма будет изображен вот здесь, посередине, в окружении слуг, а вот здесь, на коленях, будет стоять новопреставленная душа и вокруг нее демоны, готовые по приговору повелителя отправить ее в пекло или в ледяной ад. Его место пока пустует. Ноами говорит, что сможет приступить к нему только с наступлением зимы.
Акитада с недоумением заморгал.
— С наступлением зимы?
— Да, Ноами всегда пишет с натуры. Я сам видел, как он разжигал во дворе костер, чтобы нарисовать этот вот дым.
Из уважения к проводнику Акитада посмотрел на иссиня-черные клубы дыма, поднимавшиеся над языками адского пламени. Они выглядели совсем как настоящие, ему даже казалось, он чувствует их удушливый чад.
— Пойдем, — сказал он. — Я устал. Монах снова задернул занавеску.
— Да в общем-то больше смотреть не на что, — изрек он.
Они вышли из зала и направились по коридору. Повернув за угол, монах отворил какую-то дверь.
— Вот мы и пришли. Эти комнаты мы держим для важных гостей. Здесь куда как тише и спокойнее, чем на общем постоялом дворе. Особенно сегодня — ведь у нас остановились странствующие актеры. Они выступали здесь с танцами бугаку[3] и завтра с утра продолжат путь. Боюсь, сегодня у них будет шумно. У нас в монастыре, конечно, не разрешено бражничать, но ведь этот народец отродясь не чтил правил. — Он подошел к стоящей в углу на подставке лампе, чтобы зажечь ее.
— Я так устал, что мне все равно, — сказал Акитада, надеясь, что разговорчивого монаха проймут эти слова.
В абсолютно пустой комнате не было ничего, кроме пожелтевшего свитка с иероглифами на голой стене.
— Еду и постель вам принесут, — сказал монах. — Баня в конце галереи справа. Надеюсь, вы хорошо отдохнете. Да благословит вас Амида, господин!
Акитада поблагодарил старика, и тот, раскланявшись, зашаркал прочь.
В долго пустовавшей комнате стоял спертый дух. Акитада подошел к окну и распахнул ставни. Взору его предстал крошечный тесный дворик, окруженный высокими белеными стенами. Два жалких кустика, приютившихся по соседству с каменным фонарем, уже слабо виднелись в сгущающихся сумерках. Их окаймляли лужайка из мха, почерневшего от влаги, и полоска выровненного граблями гравия. Мокрые камешки поблескивали в свете, падавшем из комнаты, но дождь уже порядком поутих, и только тонкие струйки воды, стекавшие с карнизов, нарушали тишину своим размеренным, умиротворяющим журчанием. Акитада с наслаждением вдыхал свежий хвойный воздух гор, особенно радовавший после картины ада, потрясшей его воображение. За свою жизнь он повидал столько насильственных смертей, что какая-то там картина вряд ли могла так выбить его из колеи. Чтобы стряхнуть наваждение, он замотал головой, списав все на усталость. Ставни он решил не закрывать — пусть проветрится комната. Оставалось только дождаться обещанной постели, ибо в сне он сейчас нуждался больше, чем в пище.
Взор его остановился на свитке. Он поднес лампу поближе к письменам. «Высшая Правда и Правда Сиюминутная разнятся и не могут быть единым целым, хотя считают их Правдой Двоякой». Акитада насупился. Что за чушь? Где смысл? Абстрактная, размывчатая философия буддистов всегда поражала его иррациональностью — настоящая загадка для непосвященных. Уж куда как более жизненным и поучительным считал он учение Конфуция, у которого на все случаи жизни находился полезный и вразумительный совет.
Отставив в сторону лампу, он решил отправиться на поиски бани.
Она оказалась там, где и сказал старый монах. К счастью, в раздевалке и в самой бане он не встретил никого, кроме смотрителя, юного монашка в одной набедренной повязке, чей торс блестел от пота и пара.
Порадовавшись неразговорчивости парня, Акитада быстро разделся, повесил одежду на один из крючков на стене и голышом отправился в парилку. Банщик вручил ему бадью с горячей водой и мочалку в виде холщового мешочка с рисовыми отрубями. Акитада присел на корточки над водостоком и принялся энергично растираться. Приятное тепло разлилось по телу. Окатив себя водой, он забрался в огромную деревянную бадью, наполненную до краев. Вода в ней оказалась такой нестерпимо горячей, что он даже охнул, потом осторожно погрузился в нее по шею. От неприятного ощущения уже через мгновение не осталось и следа. Вздохнув с облегчением, он откинул назад голову и расслабился, не думая ни о чем.
Банщик вышел, и вскоре Акитада услышал, как он гремит дровами возле топки. Потом он тихонько вернулся и снова занял свое место в углу у стены. Огонь в топке тихо потрескивал, пар капельками оседал на лице Акитады, но смахнуть их было лень. Он закрыл глаза и задремал.
Мужские голоса и смех отдаленно, но настойчиво врывались в его сон, пока окончательно не разбудили его. За стеной кто-то отбивал по деревяшке ритм и пел. Слов было не различить, но мотив показался Акитаде приятным. Он вздохнул и снова закрыл глаза. Ему вспомнилась его собственная флейта. Жаль, что он не взял ее с собой — не сообразил в спешке, когда узнал о болезни матери. Интересно, как она там? Неужели все так плохо? Судя по письму сестрицы, ничего обнадеживающего. Серьезный недуг обычно приводит к смерти, и, как правило, очень скорой. Что, если он не застанет ее в живых? Может быть, даже опоздает на похороны. Он снова вздохнул, чувствуя, как подкатывает к душе страх.
А между тем пение за стеной прекратилось. Послышались топот, лошадиное ржание и крики людей. Изогнув шею, Акитада вопросительно уставился на стену. Кто бы ни нарушил его покой, но уж явно не монахи и не паломники.
В тот же момент пронзительный женский смех заставил его приподняться в недоумении. Что делают женщины в бане мужского монастыря?
Он перевел обеспокоенный взгляд на молодого банщика, тот же с вытаращенными от удивления глазами вскочил, побагровев от смущения. Интересно, что он станет делать, если голые женщины вторгнутся в его холостяцкую обитель? Акитада и сам порядком встревожился. Ему, промерзшему и уставшему, меньше всего сейчас хотелось увидеть здесь обнаженных мужчин и женщин.
А между тем, набравшись мужества, юный монах вышел в предбанник, прикрыв за собой дверь. Шум тут же прекратился, послышалась перепалка, после чего банщик, возбужденный и взволнованный, вернулся.
— Прошу прощения, господин. Это актеры. Они, похоже, изрядно подвыпили где-то и не собираются уходить. Я пытался их выдворить и не пускал сюда, но боюсь, придется мне все-таки сбегать за подмогой.
— Спасибо. — Акитада закрыл глаза. Его беспокоил вопрос, как долго еще будут торчать здесь эти актеры, — ведь ему нужно как-то забрать свою одежду.
Банщик ушел, потом за дверью снова послышались пререкания. Один мужчина все время повторял: «Но почему?! Почему?» Женщина канючила — просила разрешить ей остаться. Другие мужчины вторили ей. Акитаде удалось разобрать несколько слов. Женщине по имени Охиса предлагалось покинуть помещение. Охиса принялась всхлипывать, и тогда кто-то крикнул: «Он не посмеет этого сделать!» Голоса стали громче и теперь звучали сердито. Акитада поднялся и выбрался из кадки. Грозное выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
3
Бугаку — один из самых древних жанров театрального искусства Японии; музыкально-хореографическое представление, устраиваемое в особо торжественных случаях.