- Конечно же, это не шустовский коньяк, поручик. - И, расставляя рюмки на столе, хозяйка многозначительно добавила: - Кстати, войска Антона Ивановича перешли на реке Маныч в общее наступление. Красные бегут...
- Кто это вас так хорошо информировал, Софья Николаевна? - скептически поднял брови ротмистр.
- Зря иронизируете. Я читала газету красных. Они сообщают, что оставили Луганск! - решительно произнесла Софья Николаевна, и ее величественный подбородок заколыхался.
- Ну, а об этом общем наступлении тоже там написано? - тем же устало-насмешливым тоном спросил Волин.
- Видите ли, между строк многое можно прочесть, - вспыхнув, ответила Софья Николаевна.
Вся ее фигура выражала возмущение. Софья Николаевна умела выражать чувства всей своей фигурой. Когда-то ей сказали, что внешностью, дородством она похожа на Екатерину Великую, и с тех пор предметом ее забот стали величественность и дородство.
- Что ж, господа! Отличные новости! - Дудицкий нетерпеливо поднял рюмку - его раздражала любая задержка. - Я предлагаю тост, господа, за... за Антона Ивановича Деникина, за Ковалевского, за всех нас, черт возьми, за...
- За хозяйку дома! - галантно продолжил Волин.
- За удачу, - предложил Кольцов, ни к кому не обращаясь, словно отвечая на какие-то свои потаенные мысли.
Они выпили.
- Я буду молиться, чтоб господь послал вам удачу, - посвоему поняла тост Кольцова Софья Николаевна. - С моей легкой руки через линию фронта благополучно перешло уже сорок два человека... Завтра в одиннадцать вы выедете поездом до Демурино. Пропуска уже заготовлены...
- Фальшивые? - поинтересовался Волин.
- Какая вам разница?! - обидчиво поджала губы Софья Николаевна. - По моим пропускам еще ни один человек не угодил в Чека.
- Вы думаете, нам будет легче от сознания, что мы первые окажемся в Чека с вашими пропусками? - с язвительной озабоченностью произнес Кольцов, всем своим видом показывая, что опасается за ненадежность документов.
- Пропуска настоящие! - успокоила офицеров хозяйка...
Она подробно рассказала, кого и как отыскать в Демурино и как дальше их поведут по цепочке к линии фронта.
Рано утром огородами и пустырями она проводила их до вокзала, дождалась, пока тронулся поезд, и еще долго махала им рукой.
Поручик Дудицкий неожиданно растрогался и даже смахнул благодарную слезу.
А Кольцов в самое последнее мгновение среди толпы провожающих успел выхватить взглядом сосредоточенные лица Красильникова и Фролова. Они не смотрели в его сторону - это тоже страховка, - хотя и приехали в Очеретино вместе с ним и теперь пришли на вокзал удостовериться, что все идет благополучно... Кольцов понимал, им хочется проститься, но они только сосредоточенно курили. Лишь на мгновение взгляд Краснльникова задержался на нем - и это было знаком прощания...
Обсыпая себя угольной пылью, поезд двигался медленно, точно страдающий одышкой старый, больной человек. Подолгу стоял на станциях - отдуваясь и пыхтя, отдыхал, - и тогда его остервенело осаждали люди с мешками, облезлыми чемоданами, всевозможными баулами. Они битком набивались в тамбуры, висели на тормозных площадках. Станционная охрана бессильно стреляла в воздух, однако выстрелы никого не останавливали - к ним привыкли. Казалось, что вся Россия, в рваных поддевках и сюртуках, в задубевших полушубках и тонких шинельках, снялась с насиженных мест и заспешила сама не зная куда": одни - на юг, поближе к хлебу, другие - на север, дальше от фронта, третьи и вовсе метались в поисках невесть чего...
Мимо поезда тянулась продутая суховеями, унылая, полупустая степь, тщетно ожидавшая уже больше месяца дождя. Но дождя не было. Сухое, накаленное небо дышало зноем, проливая на землю лишь белый сухой жар. Кое-где стояли низкорослые и редкие, с пустыми колосьями, хлеба. Вызрели они рано: в середине мая - слыханное ли дело! - зерно уже плохо держалось в колосе и, сморщенное, жалкое, просыпалось на землю.
Степь поражала малолюдством. Лишь кое-где Кольцов замечал мужиков, словно нехотя машущих косами. Косилок вовсе не было. Видно, даже старые и хромые лошади были заняты на войсковых работах.
Кольцов стоял на площадке вагона и курил.
- Слышь-ка, парень, оставь покурить, - попросил бдительно сидящий на узле небритый дядька с мрачно Сросшимися бровями.
Кольцов оторвал зубами конец цигарки и протянул дядьке окурок.
Устало стучали колеса. В вагоне было душно, пахло карболкой, потом и овчинами. На полках и в проходах густо скучились люди. Сидели и лежали на туго набитых наторгованной рухлядью мешках, на крепко сколоченных из толстой фанеры чемоданах. Жевали хлеб. Дымили самосадом. Лениво переговаривались, Кольцов слышал отрывки чужих разговоров - ему было интересно знать, о чем думают люди, к чему стремятся, как пытаются разобраться в сложных событиях гражданской войны. В дороге человек обыкновенно любит пооткровенничать; даже те, кто привык отмалчиваться, в дороге бросаются в спор.
- Мени уже все одно какая власть, остановилась бы только, - жалея себя, выговаривала наболевшее баба с рябым, простоватым лицом и в мужицких, не по ноге, сапогах. - Я вже третий день на оцэй поезд сидаю. Може, батько вже и помэр...
Было странно слышать, что кто-то сейчас, в такое время, может помирать своей собственной смертью, и люди отводили от женщины равнодушные глаза.
В другой компании дядька в чапане под ленивый перестук колес певучим голосом рассказывал соседям про свои мытарства, а выходило, что не только про свои - про общие.
- Кажду ночь убегаем из свово хутора в степь. То архангелы - трах-тарарах! - набегут верхами, то Маруся - горела бы она ясным огнем! - прискачет, то батька Ус припожалует. А теперь еще и батька Ангел в уезде объявился.
- Ну и с кем же они войну держат? - поинтересовался разговором протолкавшийся поближе мужик со сросшимися бровями.
Павел, прислонясь к двери, слушал: разговор поворачивался на самое главное - как жить теперь крестьянину, какой линии держаться.