- Спасибо, Таня, - тихо сказал Кольцов. - Спасибо тебе за все. Мои друзья знают о моем положении и конечно же мне помогут. Так что, будем надеяться, все у нас еще будет хорошо.
На лицо Тани легла тень, она мгновенно сникла.
- Я пришла проститься с тобой, Павел! - чуть слышно сказала Таня. Навсегда проститься. - И, спохватившись, что он ее Может понять не так, тихо добавила: - Отец отправляет меня в Париж...
Таня повернулась и медленно, точно слепая, направилась я выходу - теперь она уже навсегда уходила из его жизни.
С тех пор как Ковалевский узнал о том, что его личный, пользующийся неограниченным доверием адъютант оказался красным, его не покидало ощущение вплотную подступившей катастрофы. Словно к самому краю пропасти придвинулось все то, во что еще совсем недавно он свято верил, чему поклонялся, ради чего переносил безмерные тяготы последних лет. Сегодня он уже не мог, как прежде, сказать себе, что сражается за правое дело...
"Если такой блестящий офицер перешел к красным, если не побоялся уронить своей чести предательством, значит, усомнился в чем-то важном, может быть, главном, - с горькой усмешкой растравлял себе душу Ковалевский. - Впрочем, какая это измена? И здесь, и там - русские... Вот!.. Быть может, здесь правда? В этом секрет, почему Кольцов переметнулся к красным?.."
Вопросы, вопросы... на которые не было ответа. И Ковалевскому вдруг очень захотелось увидеть своего бывшего адъютанта, посмотреть ему в глаза, убедиться, что тот унижен разоблачением, что сожалеет, раскаивается...
Сопровождали командующего к Кольцову полковник Щукин и два офицера контрразведки.
По крутой каменной лестнице, вытертой ногами заключенных, они спустились в подвал. Прошли по длинному коридору с низко нависшими сводами. Тускло сочили какой-то болезненно-золотушный свет густо зарешеченные лампы; едва освещая стены, потемневшие от времени и идущей, казалось, из недр земли сырости.
Стояла каменно-неподвижная тишина. Ее нарушал лишь гулкий стук шагов.
У небольшой железной двери Ковалевский на мгновение приостановился, и Щукин, предупредительно опередив его, толкнул дверь. Неохотно, медленно проскрипели ржавые петли - и открылась небольшая комната без окон с зелеными от сырой старости стенами.
Ковалевский, щуря глаза и напрягая зрение, осторожно спустился по ступеням вниз и увидел Кольцова.
Кольцов устало сидел на узком тюремном топчане в том же разорванном на плечах, расстегнутом мундире. На лице у него страшно чернели ссадины, на губах запеклись черные струпья - от этого лицо Кольцова было неподвижным и напоминало маску.
Только в живых глазах билась непокоренная дерзость. Щукин, остановившись на ступеньках, с любопытством следил за выражением лица Ковалевского. Ему было интересно, какое впечатление произведет на командующего эта необычная встреча, но, кроме сосредоточенного и отчужденного внимания, на лице генерала он ничего не заметил.
- Николай Григорьевич! - повернулся к Щукину Ковалевский. - Я просил бы вас оставить нас одних.
Щукин мгновение стоял в нерешительности, потом, бросив быстрый взгляд на Кольцова, учтиво склонил голову и вышел из камеры.
Проводив Щукина выжидательным взглядом, Ковалевский затем грузно сел на скамейку и некоторое время молча и недоуменно, как на странного незнакомца, смотрел на Кольцова. В тишину камеры как бы втекал гул отдаленной канонады. Глуше отзвуки ее явственно слышались здесь, в подвале. Затем Ковалевский, не поднимая головы и не глядя на Кольцова, тихо и доверительно заговорил:
- На допросах вы не сказали, но, быть может, скажете мне: где Юрий? Вы ведь понимаете, что меня тревожит его судьба.
Кольцов сочувственно посмотрел на Ковалевского, жалея его.
- Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Он - в надежных руках.
Теперь Ковалевский поднял голову, из-за пенсне на Кольцова смотрели очень смирные и мелкие глаза.
- И это все, что вы мне скажете?
- Да, ваше превосходительство! - твердо ответил Кольцов и, подумав, добавил: - Юрий - хороший мальчишка. Он разберется во всем и выберет в этой жизни правильную дорогу.
- Он что, знал, кто вы? - удивленно спросил Ковалевский.
- Знал, ваше превосходительство.
- Бож-же! Сын дворянина, офицера русской армии!.. Могу я себе представить, какую вы уготовили ему судьбу!..
Ковалевский поднялся со скамьи, медленно взошел по ступеням, обернулся. Внимательно и печально посмотрел на Кольцова.
- Не понимаю!.. - опять тихо сказал он. - Не понимаю!.. Вы - боевой, заслуженный офицер русской армии... вас ждало блестящее будущее... Как это произошло? Почему вы пошли в услужение к большевикам?!
На лице Кольцова мелькнула едва заметная, почти веселая усмешка.
- Зачем же - в услужение, ваше превосходительство? Я сам большевик.
Ковалевский рывком открыл дверь камеры и сухо добавил:
- Завтра вас отправят в Севастопольскую целость и предадут военно-полевому суду.
- Я знаю, ваше превосходительство, меня ждет виселица.
И клянусь вам, ничего не боюсь и ни в чем не раскаиваюсь.
- По традициям русской армии вас, как офицера, расстреляют.
Ковалевский постоял еще немного и медленно пошел по коридору.
- Владимир Зенонович! - окликнул его Кольцов, и Ковалевский с какой-то внутренней надеждой остановился. - Я думаю, Владимир Зенонович, что последнее слово останется всетаки за нами, - сказал Кольцов. - Да вы и сами в этом, кажется, начинаете убеждаться... Слышите?
Кольцов поднял глаза вверх, невольно прислушиваясь к далекому гулу фронтовой канонады. Она глухо перекатывалась, точно по крыше здания кто-то передвигал тяжелые валуны.
- Я уважаю фанатизм... но до известных пределов, - сказал Ковалевский. - Вам-то что от того, что красные победят? Вы к тому времени уже будете прахом!..
И Кольцов еще долго слышал шаги командующего, шаркающие, бессильные, стариковские шаги. Это были шаги побежденного...