— Ты мои года не считай. И не фуфло я тебе толкаю, оттого и цена.
Короче, сошлись на шестидесяти, и дальше разговор пошел легче.
— Знаю я, что ты от меня хочешь. Будущее показать. Последние дни Земли. Покажу. Только деньги пожалуй вперед. И чтобы наличными. Теперь слушай внимательно. Приходи вечером, как солнце зайдет. Один приходи, и чтобы никаких штучек и никаких консультантов. Мужика еще этого лысого с камерой возьми. Понял меня?
— Как не понять, — говорит Казарин, отдуваясь. Откуда она про консультанта узнала? Впрочем, ведьма есть ведьма.
— Добро.
И тут сгустился воздух, и в родившемся молоке явились Казарину козлиные рога, а следом и сам хозяин, блея от испуга, обрушился на пол. Высунулся из тьмы ведьмин палец и указал на козлиный зад.
— Целуй!
— Это с какой стати?
— Что ли ты книжек не читаешь? — в голосе Сухотихи послышалась насмешка. — Договор скрепить.
— А может, кровью? — засомневался Казарин, улыбаясь на одну сторону рта.
— Кровью будешь мужское колдовство скреплять, а тут женское. Целуй!
Короче, поцеловал козла Казарин, и после этого уж отпустила его ведьма с миром. Вышел Казарин на солнце, чувствуя себя совершенно разбитым и утешаясь только тем, что так было надо и что никто о его позоре не узнает. Вера подалась к нему с немым вопросом, но не мог он еще говорить и знак рукой сделал: пошли, мол. Кое-как добрались до отеля, и тут Казарин не выдержал. Вывернуло его, как перчатку, и уполз он в свою спальню и дверь запер.
Долго не показывался Казарин, вот уж и Гриша вернулся, и дед приехал в телеге с покупками, и за стол сели, и Гриша, подмигнув, свернул у водочной бутылки голову, и с Никанор Капитонычем чокнулся.
Возник тут на кухне Казарин, но уже без ковбойской шляпы. Не донес Григорий стакан до рта, замерла рука, и рот открыт. Но Казарин на водку — ноль внимания, а говорит:
— Сделай мне связь с Москвой.
Григорий кивнул и умчался, а Казарин упал обессиленный на лавку.
Тут дед ему язвительно:
— Спасибочки, свезли вы меня до сельпо.
— Пожалуйста, — ответил Казарин отрешенно, и дед рот захлопнул.
Мрачен Казарин, мрачен Босоногов, мрачен Никанор Капитоныч, и Вера, глядя на них, сделалась мрачной. Один Григорий на улице свистит соловьем. Вмиг наладил он связь, и Казарин пошел говорить. Вернулся совершенно черный и молвил Грише:
— Давай в район. Надо получить деньги в Сбербанке.
Выписал доверенность, отдал свой паспорт и умчался Гриша.
А на отель Никанора Капитоныча опустилась тишина. И держалась она до самого вечера.
Высыпали на небо звезды, и вместе со звездами вернулся на щеки Казарина румянец. Гриша к тому времени добыл денег, и Казарин скормил их своему органайзеру, отчего бока органайзера сыто раздулись.
— Ты вот что, — сказал он Грише, — ты камеру приготовь. Со мной пойдешь.
Замотал тут Григорий лысиной, смекнув, что к чему, но Казарин взял его за пуговицу на пиджачке и в глаза заглянул. И сделался водитель шелковый, потому что много числилось за ним грешков, и Казарин знал это.
Босоногову же и Вере ничего не сказал, а о Рейтмане даже не помянул. Пошли они по лунной тропе, и видела Вера две удаляющиеся фигуры, и одна, увядшая, спотыкалась, словно на расстрел ее вели, а за ней конвоем вторая, суровая и непреклонная.
Ветер поднялся, и деревья гудят тревожно, а с реки выпь воет, а луна полная, налитая. Колдовская, недобрая ночь!
— Хоть бы водки согреться! — ноет Гриша. — Андрей Николаевич, скажите что-нибудь!
— Иди, иди. Я тебе такое скажу!
— Андрей Николаевич, что-то сердце у меня… прямо в лопатку садит!
— А когда из Чечни двенадцать тэтэшников вез, тоже садило?
— Э-э, так это давно было!
— От бирюлевских я тебя полгода назад отмазывал.
— Вы мне не верите, а я правду говорю! Нечисто тут.
— Перекрестись.
Гриша начинает выстукивать зубами, тихо подвывать, и Казарин смягчается:
— Да ладно тебе. Худшее позади.
— Вы откуда знаете?
— Уж я-то знаю.
Остановились у дома Сухотихи, а в окнах ни огонька: ослеп дом.
— Значит, так. От меня ни на шаг, понял? Что бы ни случилось. И не забывай флэшки менять, и…
— Андрей Николаевич, может, ну ее, эту бабку совсем?
— Не буксуй, Григорий, прорвемся! Варежкой там не хлопай! Чтобы ни одной подробности не упустил! Ну, с богом!
Подталкивая сзади Гришу, ступил Казарин на крыльцо, и показалось оно ему вырубленным изо льда, потому что даже через кожаную подошву прохватило холодом. Гриша тоже, должно быть, почувствовал, так как начал он медленно оседать. Но Казарин его за воротник придержал.
— Давай-давай, — дует в ухо.
Вошли. Темно, хоть глаз выколи. И вот родился в этой тьме светлячок и, приплясывая в воздухе, поплыл к гостям. Завис в метре — и назад, словно ман яза собой. И пошли они за светлячком — оператор впереди, журналист за ним. А рядом бормотание, вздохи, и пальцы невидимые касаются лица, ощупывают.
— Может, фонарик включить? У меня есть, — предлагает Гриша окрепшим голосом.
— Нельзя.
Долго ли, коротко, но кончился путь. Гриша увидел первым — огонь во тьме, и светлячок прыгнул в огонь и слился с ним. А огонь в странной на вид люстре, сооруженной из человеческих ребер. Ну чьи на самом деле, неизвестно — Гриша не анатом, — но, вероятно, человеческие. Под люстрой что-то вроде котла, а еще выпирают из мрака углы шкафов.
— Врубай камеру! — шепчет Казарин.
Нажал Гриша на кнопку, и вспыхнул дисплей, и от этого совсем повеселел Гриша. Но ненадолго, потому что увидел он преобразившуюся Сухотиху, ойкнул и чуть камеру не уронил. Ну, Казарину, конечно, не привыкать, смотрит, ждет, что дальше. А ведьма щелкнула пальцами, и загорелся под котлом второй огонь.
— Деньги.
Протянул Казарин органайзер, но ведьма не шевельнулась, и получается, Казарин как бы подаяние просит.
— Клади туда.
Вмиг образовался из воздуха каменный постамент, и на нем череп и книга пергаментная. Положил органайзер, куда просила, скосил глаз в книгу (заметил среди букв козлиную морду внутри Давидовой звезды), вернулся назад. И уже стал он различать, что стоит на полках, а там склянки с ярлычками, пучки трав, связки из крысиных трупиков, песьи головы, и, повернув голову, увидел стену, и Христа вверх ногами, и некто бритый врос в стену, и оказался бритый живым. Косится Казарин на оператора, но тот, хоть и с белыми бескровными губами, о деле не забывает, водит камерой. И Сухотиха не мешает: ждет, когда гости насытятся.
— Смотрите, смотрите, — квакает, — это вам не музей. Все взаправду.
— Здесь ваша лаборатория? — спросил Казарин.
— Догадливый, — усмехнулась ведьма. — Поди-ка сюда!
Казарин подошел, и Сухотиха колыхнулась к нему и обдала вонью. Подмигнула:
— Сам будешь или мне прикажете?
Разумеется, сказал Казарин, что будет сам.
— Добро. Возьми-ка на той полке корень в виде человечка.
— А называется?
— Мандрагора. Кидай в котел. Добро. Теперь там в склянке сало висельника. Добро. Теперь живого котеночка…
Все исполнил Казарин, как велела ведьма, и завоняло от кипящего котла вдвое гаже, чем от Сухотихи.
— Теперь возьми мел и очерти котел. Зажги четыре свечи по сторонам света: на полдень, на полуночь, на закат, на восход. Войдите оба в круг и, что бы ни случилось, круга не покидайте. Повторяй за мной, журналист: именем царя Соломона, призываю тебя, дух ночи Андрас…
Секущимся высоким голосом выкрикивает страшные слова Казарин, а рядом Гриша ни жив ни мертв вцепился в камеру, как в спасательный круг. И появляется в углу…
Верхом на волке, меднокожий, в руке трезубец и голова орлиная. Раскрыл клюв Андрас:
— Зачем звал меня, человек?
— Покажи… последние дни Земли! — задыхаясь, потребовал Казарин, и Андрас в знак согласия склонил орлиную голову.
И видит Гриша: разгладилась вода в котле, застыла зеркалом, и явился футуристический город, оплетенный прозрачными жилами дорог, протянутыми в пустоте, и круглые, как арбузы, дома в потоках неона, и гигантские экраны на горизонте. Треснула тут земля, и погас неон, а снизу, разгораясь жаром, плеснула лава. Залила все окрест, и вот арбузы плавятся, тонут в пламени. А в небе взошла трехвостая звезда Полынь.