Когда доехали до Гулькевичей, он понял, что бой проигран, причем проигран безнадежно и на всех направлениях.
Вы спросите — что такое Гулькевичи? Что ж, отвечу. Гулькевичи — это еще одно место, которого не найдешь ни на какой карте, разве что на самой крупной стометровой, построенной на основе модного в наши времена спутникового мониторинга. Но даже на этой подробнейшей карте вы увидите только россыпь невзрачных кубиков, взятых в кольцо лесом с одной стороны и речной жилой — с другой. Так что если всерьез хотите узнать побольше про Гулькевичи — поезжайте и спросите в администрации N-ского района. Девушка в должности секретаря расскажет вам, что когда-то была такая деревня на пол сотни дворов, но после переписи ее, деревню, убрали из всех реестров, потому что там никто не проживает. Но потом, несколько помедлив, спросит:
— А вам-то что там надо?
— Понимаете, хотелось съездить в глубинку, набраться впечатлений, — скажете вы, разводя руками.
Именно так и ответил Казарин, и девушка сообщила, что вообще-то живут в деревеньке двое, живут нелегально, самовольно заняв пустующие избы, потому ни по одной книге не проходят, а именно живут: Гулькевич Никанор Капитоныч, бывший колхозник, Герой Социалистического Труда, да бабка Сухотная, ранее судимая по статье «мошенничество». Имя и отчество бабки девушка вспомнить не смогла, хотя очень старательно морщила лоб.
— Сухотиха, иначе ее и не называют, — добавила она, как бы оправдываясь. — А судили ее за колдовство и тунеядство, сроду она не работала.
— Колдовство? — быстро переспросил Казарин.
— Ну да, лечит она. Травами, заговорами… — пояснила девушка. — В восемьдесят четвертом при Андропове народный суд ее на семь лет с конфискацией приговорил по статье о мошенничестве. Да только какая она мошенница? К ней из Твери люди приезжают… Из Москвы приезжают лечиться! А я так считаю: почему бы и не полечить, когда тебе талант Богом даден? Правильно? Она и меня на ноги поставила — мама ведь меня на седьмом месяце родила, непутевую, а Сухотиха выходила, пареной репой обкладывала. Вот я и живу! — улыбнулась секретарь и попросила, мило покраснев: — Андрей Николаевич, можно ваш автограф?
Казарин вытащил «Паркер», криво расписался на визитке и пошел на улицу, где стоял невиданный в этих краях микроавтобус с параболической антенной на крыше. Решено: они едут в Гулькевичи. И хотя телевизионщики прибыли сюда, чтобы осветить судьбы деревень Нечерноземья, Казарин не был бы журналистом, упусти он такую выгодную линию.
— Едем? — деловито спросил поджидавший у «тойоты» Гриша.
Казарин молча забрался внутрь. Он любил потянуть паузу — это придавало ему весу. И только когда завелся мотор, сказал, махнув рукой:
— В Гулькевичи!
И вот они, Гулькевичи! Босоногов глядит во все глаза, расплющив нос о стекло. Обширная пойма, излучина реки, на косогоре — густой ельник, как в сказках о бабе-яге. Деревья пока не расправили листья, но чувствуется: еще чуть-чуть — и зазеленеют. И синее-синее небо, и ветерок, и речка! Ах ты боже мой, какие же налимы там должны водиться под корягами!
Чего скрывать, места живописнейшие. Босоногов не живописец, но он из тех людей, которые матерятся, глядя на закат, и в том, что он вначале не заметил запустения, царящего вокруг, виновата весна. Зато от Казарина ничто не скрылось, не спряталось. С профессиональным любопытством смотрит он на завалившиеся заборы, дворы, заросшие бурьяном, забитые мусором, дома с выбитыми окнами и дымами — крыши, зеленые от мха, иные дома вовсе без крыш, раздетые. Клуб, в котором когда-то происходили партийные собрания и парни по воскресным дням дрались из-за девчонок, являет жалкое зрелище: одни потемневшие бревна в рассыпавшейся вязке. Церковь правда стоит, но Бога в ней нет; одни сычи. Смотрит Казарин в окно, наполняется впечатлениями, и вот с его губ срывается одно лишь слово:
— Гниль.
Гниль кругом, но произносит Казарин это слово с явным удовольствием.
Что касается Молчаливого, то этот смотрит только вперед и ничего, кроме дороги, не видит. Только вперед!
«Тойота» останавливается у избы, имеющей обжитый вид: вот и сизый дымок над трубой вьется. В окнах занавески в горошек.
— Верун, пойди со стариками потолкуй, а мы пока подготовимся, — предлагает Казарин и, когда она уходит, оборачивается к Молчаливому: — Ну что, будем распаковываться?
Вдвоем выволокли через боковую дверь пластиковый бокс; помощь, предложенную Босоноговым, гордо отвергли. Казарин выпрямился, посмотрел вдаль, за речку, и что-то такое появилось в его лице, знакомое и неуловимое, от Мефистофеля. И вспомнил Босоногов.
Мертвый город на голубом экране. Груды битого кирпича, ветки, срезанные осколками, расщепленные вдоль стволы акаций и тополей. Трупы в бушлатах, псы около них — крупным планом. И живые, оглушенные действительностью, жадно тянут «Приму», лица закопченные, грязные. Востроносый генерал что-то объясняет, звезды на погонах. Это Казарин берет интервью: вопросы вежливые, но голос дрожит от ненависти, и лицо вот такое, как сейчас, и всем сразу ясно, кто тут главный преступник.
Налетел на Ивана вихрь — и сгинул. Потому что Молчаливый, приложив к экранчику на загадочном боксе большой палец, и затем отщелкнув замки, извлек на свет штуку совершенно фантастическую, с хромированными панелями, с верньерами, стрелками, лампочками. И ноутбук, между прочим. Молчаливый подключил к штуке провод от ноутбука, склонился: побежали по экрану в бешеном темпе зеленые буквы. Смотрит Босоногов на штуку круглыми от любопытства глазами, и Казарин тоже смотрит, но с сомнением.
— Работает? — спрашивает.
— Нет пока, — отвечает Молчаливый, и как будто спиной.
— Ну-ну… Идем! — это уже Ивану.
Хочется Босоногову остаться, хочется поглядеть, что же будет с загадочной штукой, но не смеет, топает следом за Казариным по тропинке, и зимняя жужелица визжит под ногами.
Представлялась Сухотиха Босоногову завернутой в тряпье, гнутой старушонкой с кривым носом и глазами-бусинами, и непременный кот на горбу. Одним словом, актер Милляр в роли бабы-яги из фильма «Морозко». А оказалась Сухотиха больше похожей на Солоху в исполнении Дорониной. Во-первых, никакая это была не старушонка. А была это женщина с гладким и еще красивым лицом и — вот чудо, — умело наложенным макияжем. Во-вторых, одета не по-деревенски, платье правда простое, но опрятное и сидит ладно на фигуре. И коса! И этакая чертовщинка в глазах! И веселая! Вот тебе и Сухотиха, вот тебе и бабка!
— Гости дорогие! — журчит Сухотиха. — А у меня как сердце чуяло: встала на заре, дай, думаю, гуся зарежу, разговеюсь! С чего бы?
Казарин несколько ошеломленный таким приемом, скупо улыбается, любезничает:
— Должно быть, оттого, что сердце у вас чуткое, Анна Поликарповна. Нынче большая это редкость, чуткое сердце.
— Девочка ваша просто золото, — говорит Сухотиха. — Не дочка вам?
— Это Верун, что ли? — спрашивает Казарин, а ассистентка фыркает.
— А я видала вас по телевизору, очень вы мне нравитесь, настоящий мужик!
И случается невероятное: Казарин, прожженный, прошедший огонь, воду и медные трубы, — смущенно краснеет! Кашляет в кулак:
— Какая же вы непосредственная!
Сухотиха машет на него рукой:
— Да ну вас, ей богу! Лучше идемте в горницу!
Вчетвером заходят в горницу, и Сухотиха рассаживает гостей за круглым столом, покрытым тяжелой плюшевой скатертью. Тикают часы, от печи вкусно пахнет. Хозяйка садится напротив Казарина, благообразно складывает руки на коленях.
— Спрашивайте! — говорит.
— О чем же?
— Как о чем? Вы ведь обо мне репортаж делать приехали? Ну и спрашивайте! Да вы не стесняйтесь, ей богу, я уже опытная! Ко мне тут приезжал один в очках с магнитофоном, из самой Твери репортаж делать!
— Хм… — Казарин повторно кашляет в кулак. — Видите ли, Анна Поликарповна, я не следователь, чтобы спрашивать. Может, мы тут поживем, ну… дня три, а?
Но Сухотиха качает головой:
— Нельзя. Ко мне клиенты приехать могут. Приедут, а у меня тут кодла… Если желаете, у деда можете пожить. Он на это всегда согласный. У нас тут вроде кооператива: я лечу, а он квартиру сдает.