Вся штука в том, что мир ополчился против Рейтмана. Он как белая ворона. Его никто не любит, даже стены, кирпичная и деревянная вытолкнут его в лапы Зои, когда придет время. Это все из-за страха. Страх с Зоиной харей гложет маленького вундеркинда. И Рейтман платит миру той же монетой. Рейтман ненавидит мир, он бы исчез из этого мира, если бы мог. Но не сидеть же в самом деле в щели до Пришествия! Шевельнулся Рейтман, шевельнулся и прислушался. Тихо пока. Шажок, еще шажок. Выползает Рейтман из щели, оглядывается: тих-хо! Крадется вдоль кирпичной стены, а сердце бьется, как воробей в клетке! Вот и угол…
А за углом она, Зоя. Щелк железными зубами!
Бежит Рейтман обратно, к щели. Но даже воздух против него: густеет как кисель, обволакивает ноги, руки. А погоня все ближе, дышит в затылок. Шма-исроэль! И щель не спасет его. И вот ведьмины лапы хватают за щиколотки, и падает Рейтман на живот, плачет, умирает.
Проснулся Рейтман в липком поту и с лицом, мокрым от слез; проснулся, сел в растерзанной кровати, тяжело дыша. Еще не рассвело, тьма клубится в углах, а на потолке — лента лунного света между разошедшимися занавесками.
Забормотал:
— Да, да, это аутизм, я несчастен, боже, за что мне эти муки? Он жрет меня изнутри, и я знаю, как его зовут, но что же мне делать, что делать?
Лег в кровать, руку заложил за голову, но не спится Рейтману. Смотрит, раскрыв глаза, в черный потолок, и картины его жизни плывут перед ним.
Вот детсадовский двор, и на асфальте солнечная сыпь, и он, Рейтман, в шортиках, рубашечке, босоножках стоит столбом, а вокруг него на одной ножке скачет мальчик, и:
— Раз-два, третий жид — по веревочке бежит!
Люто ненавидит маленький вундеркинд послеобеденные прогулки, в частности потому, что знает: за это время ему обязательно захочется писать, а попроситься нельзя, потому что воспитательница злится, ведь ей надо оторваться от книжки и сводить вундеркинда в туалет. И терпит, терпит Рейтман до самого конца и виду не подает. Но еще больше ненавидит он тихий час, который превращается в вечность. Никогда не мог заснуть Рейтман в этот самый тихий час, и лежал он, отвернувшись к стенке, и изучал трещинки на ней.
Школа… Идет Рейтман, торопится, тяжелый ранец оттягивает плечи. На углу Сибирской и Талалихина его ждет растрепанный сорванец по кличке Вьюн. Он толкает маленького Рейтмана в грудь грубо:
— Здорово, Тормоз! Принес?
Рейтман кивает и достает из кармана рубль с портретом лысого дядьки.
— Молоток! Ну пошли, а то опоздаем!
В школе его прозвали Тормозом, хотя никакой Рейтман не тормоз, а, наоборот, круглый отличник. Ну не совсем круглый, потому что по труду и физкультуре у него вечная четверка. Позже, правда, кличка отклеилась, поскольку перевели Рейтмана из обычной школу в другую, с математическим уклоном, но и здесь неуютно вундеркинду. Когда пришло время и мальчики начали дружить с девочками, с Рейтманом никто дружить не захотел, разве что какая-нибудь девчонка пожалеет его и скажет:
— Бедненький…
А Рейтману чужая жалость как нож по сердцу. Чужая жалость — подтверждение его никчемности. Сам-то себя Рейтман готов жалеть бесконечно, собственно, он этим постоянно занимается, но принимать жалость от других… ни за что!
В армии Рейтман не служил, и хорошо, что не служил, а со школьной скамьи попал в физико-математический институт. Вот тут-то Рейтман наконец почувствовал себя более-менее. За ним утвердилась репутация немного сумасшедшего гения. Прыгнул Рейтман сразу на второй курс, а со второго — на четвертый, и там, на четвертом, начал он потихоньку подбираться не к чему-нибудь, а к общей теории поля. Дипломная его, кстати, так и называлась: «Критика теории относительности».
В те былинные времена все выпускники естественных факультетов находились под пристальным оком гебистов. И попал юный гений по распределению не куда-нибудь, а в закрытый город, которого опять же не найдешь на карте, а там:
— своя лаборатория;
— своя трехкомнатная квартира;
— своя машина марки «жигули» в гараже;
— и сразу же нашлась своя жена.
Все хорошо, только вот Большое Начальство не интересует теория поля, ему, Начальству, подавай вещи конкретные, которые можно пощупать и пристроить к делу. И пришлось Рейтману забросить свою мечту на пыльную полку, а жаль.
И еще одна картина выплыла перед Рейтманом.
Ночь. Кухня, электрический свет. Рейтман за столиком, садит сигарету за сигаретой, смотрит перед собой. Щелкает дверной замок, и входит она. Рейтман встает.
— Ты где была? — спрашивает.
— На работе задержалась.
— Не ври!
— Не хочешь — не верь.
Ей в самом деле все равно. Она пьяна, растрепана и даже не пытается этого скрыть. Идет в ванную, закрывает перед носом Рейтмана дверь, и оттуда — шум воды.
— Я больше не намерен это терпеть! Ты слышишь? — кричит Рейтман двери.
Дверь отворяется, и ее голова:
— От-ва-ли! — печатает по слогам.
Хотел Рейтман бросить жену, давно хотел, но не успел: она его бросила. Укатила с каким-то джигитом за синие моря, за высокие горы, и остался Рейтман один.
К тому времени ПС-1 уже работала, и Рейтман, конечно же, пропустил свою благоверную через штучку, и узнал о ней все. Чего там скрывать, была у него мысль таким образом справиться со строптивой женой, ибо:
Кто владеет информацией, тот владеет миром.
Надеялся Рейтман выстроить между собой и негостеприимным миром кибернетический барьер, да как-то не ладился барьер. Наверное, кроме владения информацией нужно еще что-то, чего у Рейтмана, увы, не было. И не было уважения. Ни со стороны подчиненных, ни со стороны начальства. Одни лишь престарелые родители любили его искренне и хвастались перед соседями:
— Сынок-то наш в люди выбился!
А Рейтман себя Человеком не ощущал.
В общем, свыкся он даже с этим неощущением, обмялся в миру, и надо же было судьбе столкнуть его с аномальной теткой, и Страх напомнил о себе болью в печени, и Зоя вернулась, а не было ее лет уже тридцать.
— Ну чего ты испугался, — бурчит Рейтман успокоительно. — Это наоборот удача, встретить такое. Прибор врать не может, десятки тысяч экспериментов… вот из-за таких исключений и рушатся старые теории… Ньютон рухнул из-за аномального Меркурия, а сейчас и Эйнштейн трещит по швам. И если… если…
Смотрит Рейтман в черный потолок, ищет ответ.
Ночь потихоньку уползла, уступив место розовому рассвету, и, когда солнце полностью вылезло на небо, через стену от Рейтмана проснулся Казарин. Чувствуя себя бодрым и отдохнувшим, спрыгнул он с пружинной кровати и — раз-два, раз-два — сделал сорок три отжимания от пола, сорок четвертое не вытянул, хмыкнул про себя и пошел умываться. Совковый у деда умывальник: вверху за зеркалом — бачок с водой, а внизу, под раковиной, — помойное ведро. Глядя в зеркало, почистил зубы, побрился бритвой «Джиллет», хитро побрился, с расчетом на двухмиллиметровую щетину, спрыснул скулы одеколоном «Картье», а уж волосы уложил пеной «№ 5». Остался собой доволен и пошел одеваться.
В отличие от Рейтмана, Казарина сомнения не терзали. Дальнейшие свои действия он распланировал еще с вечера, и теперь, как человек энергичный, начал претворять их в жизнь.
— Григорий!
Григорий в это время, лежа на матрасе животом и приоткрыв рот, храпел, свистел и хрюкал, и видел наш Григорий эротический сон. И вот в этот райский сон вклинилась грубая реальность:
— Григорий!
— А… а-а?
— Давай-ка, просыпайся! Наладь мне связь с Москвой.
Встал Григорий, почесал волосатую грудь и, как есть, в майке и черных трусах поплелся к микроавтобусу, кляня собачью работу. Позвольте: какая же связь в семь утра? В центре никого, кроме дежурных нет!
— А ты мне прямо с квартирой генерального соедини.
— Случилось что?
— Случилось, случилось.
Минут двадцать возился Григорий с аппаратурой, и вот появилось на экране видеофона заспанное лицо генерального.
— Раньше не мог позвонить? — спрашивает.
— Антон, — объясняет Казарин, — планы переменились. Да, погоди ты, выслушай сперва! Тут такой материалец назрел, прямо языческая Русь!